Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года - Сергей Чупринин

сводились сначала к тому, что, наряду с еврейскими поэтами-фронтовиками, были показаны и русские участники войны, затем возникал вопрос о смягчении некоторых сцен в политическом плане, в частности, сцены, рассказывающей о поэте БАГРИЦКОМ – сыне Эдуарда БАГРИЦКОГО. Этот эпизод, с одной стороны, показывал БАГРИЦКОГО на фронте, а с другой – его мать в лагерях. Подтекст сцены невольно ставил вопрос: что защищает БАГРИЦКИЙ на фронте?

Подобными изъянами, – по мнению В. Е. Семичастного, – грешат и некоторые другие сцены спектакля. Вызывает удивление появление в этом спектакле имени поэта ПАСТЕРНАКА. Как известно, он не пал на фронте и не относится к числу оставшихся в живых поэтов-фронтовиков. Однако в спектакле долго старались сохранить сцену, сделанную весьма помпезно, и уход со сцены пытались сопроводить символикой вечного огня (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1965–1972. С. 128).

Трудно понять, чем руководствовался Любимов, пытаясь ставить пьесу, являющуюся квинтэссенцией антисоветчины (В. Бакин. С. 128).

проводить «дорогого покойника» не пришел никто.

У гроба Владимира Владимировича Ермилова не было ни души. (Кроме, разумеется, служащего литфонда, постоянного тогдашнего устроителя всех писательских похорон.)

Ситуация была до такой степени необычная, что литфондовское и клубное начальство растерялось. Резонно предполагая, что лицам, провалившим важное общественное мероприятие, придется за это отвечать (пойди потом доказывай, что ты не верблюд), кто-то из них в панике позвонил в ЦК. И последовало мудрое решение. Не просто решение, а – приказ: в добровольно-принудительном порядке согнать в Малый зал всех служащих ЦДЛ: официантов, уборщиц, секретарш, счетоводов, библиотекарей… Явилось, конечно, и все клубное начальство. Строго поглядывая на подчиненных, они нагнетали гражданскую скорбь, а те послушно шмыгали носами. Некоторые, говорят, даже плакали… (Б. Сарнов. Голос вечности // Лехаим. 2004. № 1).

К сожалению, в настоящей редакции мы лишены возможности напечатать ее. Кстати, высказанное Вам мое и большинства членов редколлегии мнение разделили также и товарищи из организации, где мы консультировались (цит. по: С. Шаргунов. Валентин Катаев. С. 572).

Ныне в Русской Церкви создалось такое положение, при котором ни одна сторона церковной жизни не свободна от активного административного вмешательства со стороны Совета по делам Р. П. Ц., его уполномоченных и местных органов власти, вмешательства, направленного на разрушение Церкви!

Благоговея перед таинственным величием Архипастырского сана, со страхом Божиим в сердцах своих, сознавая свое человеческое недостоинство, но тем не менее побуждаемые неодолимым требованием христианской совести, мы считаем своим долгом сказать, что подобное положение в Церкви могло сложиться лишь вследствие попустительства Высшей Церковной Власти, которая уклонилась от исполнения своих священных обязанностей перед Христом и Церковью и в нарушение Апостольского завета явно «сообразовалась веку сему».

Сугубая вина Церковного Управления состоит в том, что оно пошло по пути подчинения неофициальным устным распоряжениям, которые, в нарушение гласного советского законодательства, Совет по делам Р. П. Ц. избрал средством систематического и разрушительного вмешательства в жизнь Церкви.

Телефонные распоряжения, устный инструктаж, нигде не зафиксированные неофициальные соглашения – вот та атмосфера нездоровой таинственности, которая густым туманом окутала отношения Московской Патриархии и Совета по делам Р. П. Ц.

Еще весной 1966, – вспоминает Александр Солженицын, – я с восхищением прочёл протест двух священников – Якунина и Эшлимана, смелый чистый честный голос в защиту церкви, искони не умевшей, не умеющей и не хотящей саму себя защитить. Прочёл – и позавидовал, что сам так не сделал, не найдусь. Беззвучно и неосознанно во мне это, наверное, лежало, лежало и проворачивалось. А теперь с неожиданной ясностью безошибочных решений проступило: что-то подобное надо и мне! (А. Солженицын. С. 157).