Оттепель. События. Март 1953–август 1968 года - Сергей Чупринин

аресту в аэропорту предшествовали три дня интенсивных допросов (9–11 сентября) в УКГБ по Новосибирской области, куда для этого прилетел какой-то чин из Москвы. 11‐го Юлию Марковичу было предписано вернуться в Москву.

Из Цензуры позвонили: снимайте статью Синявского – он арестован. Кондратович звонил Меньшутину: «Обыск был?» – «Был». – Все ясно. Потом уже непроверенные сведения: распространение антисоветской зарубежной литературы (?) (А. Твардовский. Новомирский дневник. 1961–1965. С. 388)774.

за истекшую неделю после ареста Синявского и Даниэля встревоженная, как говорится, «вся Москва» перепрятывала куда-то самиздат и преступные эмигрантские книги, носила их пачками из дома в дом, надеясь, что так будет лучше.

Два-три обыска – и сколько переполоха, раскаяния, даже отступничества! Так оказалась хлипка и зыбка наша свобода разговоров и рукописей, дарованная нам и проистекшая при Хрущёве (А. Солженицын. С. 129).

Сообщает Би-Би-Си, что Румянцева сняли.

В самом деле: можно ли было ему позволить, перечисляя лучших творцов советской литературы, – не упомянуть ни Грибачева, ни Софронова, ни Кочетова?! И где? В «Правде» (К. Чуковский. Т. 13. С. 418).

Мы, – рассказывает Е. Евтушенко, – встретились в грузинском ресторане «Арагви». Любимец Ахматовой был одет слишком легко, поеживался от холода, и я инстинктивно снял пиджак и предложил ему. Он вдруг нервно залился краской. «Я не нуждаюсь в пиджаках с чужого плеча» (Е. Евтушенко. Волчий паспорт. С. 260).

Когда его привели к писателю Рыбакову, который, благодаря связям, мог помочь с публикациями, он настолько рассердил Рыбакова своим высокомерием, что тот и тридцать лет спустя с негодованием вспоминал в мемуарах о встрече с «плохим человеком», желавшим без конца читать свои малопонятные стихи. Бродский вспоминал эту встречу по-другому: поучения опытного литератора – с кем надо поговорить, чтобы еще на кого-то нажать и т. д., – показались ему настолько византийскими, что он быстро утратил способность следить за ними и, чтобы уйти от утомительного разговора, предложил почитать стихи (Л. Лосев. Иосиф Бродский. С. 128).

В конце шестидесятых годов одна ленинградская дама приехала ко мне на дачу с Бродским. То ли хотела продемонстрировать Бродскому свои «переделкинские» связи, то ли показать мне, какие у нее знаменитые знакомые: Бродского тогда только освободили, чему предшествовала шумная кампания в его защиту.

Бродский читал стихи, откровенно говоря, мне мало интересные, что делать, наверно, я слаб в поэзии. Однако слушал внимательно и предложил Бродскому поговорить о нем с Твардовским.

Он гордо вскинул голову:

– За меня просить?! Они сами придут ко мне за стихами.

Парень, травмированный судом, ссылкой, вот и защищается высокомерием от несправедливостей мира. Простительно.

Я заговорил о Фриде Вигдоровой. Хрупкая, похожая на подростка, очень болезненная, но поразительно мужественная, Фрида, узнав о суде над Бродским, поехала в Ленинград и стенографически записала процесс. Эта запись была издана в Самиздате, разошлась по всему миру и сыграла громадную роль в защите и освобождении Бродского. Но напряжение, связанное с теми событиями, окончательно подкосило Фриду, вскоре, совсем еще молодой, она умерла. Мне казалось, что разговор о ней смягчит Бродского.

Однако, буркнув в ответ что-то пренебрежительное, Бродский предложил почитать еще стихи.

Я был поражен.

– Как вы можете говорить о Вигдоровой в таком тоне? В сущности, она вас спасла… Вас спасла, а сама умерла.

– Спасала не только она, – ответил Бродский, – ну, а умерла… Умереть, спасая поэта, – достойная смерть.

– Не берусь судить, какой вы поэт, но человек, безусловно, плохой. – Я поднялся и ушел в кабинет.

Гостям пришлось ретироваться (А. Рыбаков. Роман-воспоминание. С. 370–371)775.