Чудо-мальчик - Ким Ён Су

Возможно, как раз в это самое время по телевизору показывали, как дзюдоист из Кореи, перебросив через себя соперника из Японии, готовился победить его уже в первой схватке. Я быстро добавил:

— Приятно было познакомиться.

— Что… — начал мальчик, в его мыслях мелькнуло: «Почему со мной?» — но вслух он ответил: — Да, мне тоже.

Так неловко я закончил свой телефонный разговор. Даже в самом страшном сне я не мог представить, что у такого человека, как полковник Квон, может быть сын. Положив трубку, я не вышел из телефонной будки, а остался там и некоторое время бился головой о стенку от злости на себя. Откуда вдруг взялись слова «Приятно было познакомиться»? Это невозможно было понять. Я решил, что больше не надо звонить полковнику Квону. Я не знал почему, но у меня возникло ясное ощущение, что, если я еще раз позвоню, его мирная семья разрушится. Я вообразил дом полковника Квона. Зал, стены которого обшиты деревом с сохранившейся текстурой, маленькая люстра, телевизор с большим экраном, старинный телефон и другие вещи, похожие на те, что я видел когда-то в одной телевизионной драме в гостиной богатого человека. Я представил, как, усевшись на мягкий диван в той гостиной, смотрю спортивную передачу. Обо всем этом я размышлял в течение пяти-шести секунд, пока стоял в телефонной будке.

Вдруг подул ветер, да с такой силой, будто хотел поднять меня в воздух, и тут в моей голове возникла картина абсолютного спокойствия. Вокруг стало тихо, не было слышно ни ветра, ни других звуков. Я словно своими глазами видел, как волна, огромная, будто цунами высотой с гору, готовится накрыть меня с головой. И я был беспомощен перед ее мощью. Я погрузился в воды, в которых без всякой на то причины скопилась одна печаль, и начал медленно тонуть.

Печаль, меланхолия поглощает тебя совсем иначе, нежели отчаяние. Если считать, что отчаяние подобно погружению в реку, когда, проплыв немного, можно снова нащупать почву, то меланхолия сравнима с падением в глубокое море, у которого трудно даже представить дно.

Печаль + Печаль = Утешение?

Закончив говорить по телефону, я шагал по тропинкам между поливными рисовыми полями, стараясь держаться дороги вдоль низкого забора, и думал о том, куда мне теперь идти. Я не знал, стоит ли возвращаться в низкий, с покрытой шифером крышей домик фермера, и спрашивал себя, сможет ли ферма стать моим домом. Иногда останавливаясь, я молча смотрел, как ветер с запада, вызывая рябь на поверхности воды заливного поля, гонит волны в одну сторону.

Вспомнив, что, если перейти через гору, стоящую перед деревней, и постоянно идти прямо, можно добраться до моря, я принял решение пойти и посмотреть на него и, не думая ни о чем, начал взбираться по склону. Когда я одолел примерно половину пути, у меня перехватило дыхание и обмякли ноги.

Там, где я остановился, росла бамбуковая роща. Над головой от порывов ветра шелестели листья бамбука. Юные побеги словно тянулись в сторону того шума. Из-за высоких растений небо казалось еще более далеким, чем обычно. В этой роще все мы — бамбук, ветер и я — были одиноки. Куда бы я ни пошел в этом мире, я был один, словно солнце или луна.

Я был так одинок, что не осталось не только места, куда можно было пойти, но и места, куда пойти было нельзя. Конечно, у меня существовал выбор: прозябая как-нибудь, прожить долго или, прожигая жизнь, умереть молодым. Но это не являлось свободой. Я был настолько слаб, что, кажется, мог свалиться от порывов ветра, играющего листьями бамбука. Пошатываясь, я устало сел на землю.

В этой бамбуковой роще я думал о четком контуре корейского полуострова, увиденном в учебнике на карте Северо-Восточной Азии; об Азиатском континенте, широко раскинувшемся над ним; о длинных-предлинных реках, бегущих через континент в сторону морей; о горных хребтах, вот уже нескольких десятков тысяч лет медленно разрушающихся из-за эрозии; о поднимающихся и опускающихся материках и красной мантии Земли, двигающей их; о наклонившейся Земле, путешествующей в космосе Земле; о бесконечно разворачивающейся галактике, Вселенной и обо всем, что лежит за ее пределами.

В этом бесконечно огромном пространстве я был одинок. Но, даже будучи один, я не мог стать свободным, потому что даже в пространстве безгранично большем, чем это, не существовало места, куда я мог бы пойти.

Наблюдая за ветром, крылатыми насекомыми и белками в бамбуковой роще в ту субботу, я думал: «Надо было лучше слушаться отца, когда он был жив, больше разговаривать, чаще играть с ним, больше обнимать его». Раздавленный чувством вины, я задавался вопросом: а есть ли мне смысл жить? У меня было предчувствие, что теперь уже никогда в моей жизни не будет обычного, спокойного субботнего денька, когда можно, никуда не торопясь, смотреть спортивную телепередачу.

Мои печальные размышления были прерваны, когда я услышал, что меня ищет брат Кантхо. Он звал меня своим нежным голосом. Я подумал: «Кто знает, не тот ли это голос, что я должен был слышать с очень давних пор, когда был еще младенцем, в сумерках, когда отец уходил на работу, когда я смотрел на удлиняющиеся тени, сидя один в переулке, когда так нуждался в матери?» Его голос постепенно приближался. Сначала у меня мелькнула мысль: «Не спрятаться ли мне?» — но желание увидеть брата Кантхо было сильнее.

Я вышел из бамбуковой рощи. Далеко, на противоположной стороне, за горой, находящейся позади деревни, раскрашивая вечернее небо, разгорался алый закат. На небосклоне ярко светила Венера. Я склонил голову, точно подданный страны, которой она правила.

Брат Кантхо, взобравшись по тропинке, проложенной рядом с бамбуковой рощей, поднялся на гору. Он спросил: «Почему ты здесь?» Когда я ответил, что не знаю, он промолчал.

Я сказал, что не только не знаю, почему нахожусь здесь, но и не знаю, где я еще могу находиться. В этот момент он, спокойно взяв меня за руку, произнес: «Тебе достаточно быть рядом со мной». Я устремил взгляд на наши сцепленные руки. Через эту связь передавалось тепло и моя печаль. Когда он сжал мою руку крепче, я почувствовал его боль и одновременно узнал о том, кто он, что он хочет и чего сейчас ему не хватает. Когда наши чувства слились, я должен был бы ощутить страдание, но, как ни странно, в это мгновение я обрел утешение.

Июль, смерть в Венеции

Мчавшийся поезд прошивал насквозь июльскую дождливую ночь. По оконному стеклу, отражавшему мое лицо, беспрестанно скользили вниз капли дождя, оставляя за собой косые линии.

Я возвращался в Сеул спустя три месяца. Когда я спасался от близнецов в черных костюмах, я был самым жалким брошенным сиротой в этом мире, но сейчас жизненные силы переполняли меня.

Так же, как тогда в Институте, меня охватывали печаль, страх, радость и восторг — чувства, о которых я не мог точно сказать, были ли они моими или принадлежали другим людям. Однако теперь одна часть меня была объята пламенем эмоций, другая — могла разглядывать его.

Было такое ощущение, словно у меня появилось два новых глаза. Первый был молодым глазом, ярко пылавшим страданием, гневом, счастьем, удивлением, второй — старым глазом из будущего, сначала приблизившимся ко мне незаметно, словно дыхание, а затем отдалившимся на огромное расстояние, чтобы со стороны наблюдать мир, окружавший меня.