Пропавшие - Джейн Кейси

И вдруг она появляется, в руках у нее полно бутылок. Она ставит их перед самой кассой: три бутылки с прозрачной жидкостью, на каждой — серебряная крышка и синяя этикетка, повернутая в сторону от меня. Женщина быстро их сканирует, и мама сама кладет их в пакет, оттолкнув меня. Расплачивается она своей картой. Прочитав имя, кассирша поднимает глаза, округляя от удивления рот. Я отвечаю ей прямым взглядом, пусть только посмеет что-нибудь сказать, а мама ждет, чтобы подписать чек.

Мы покидаем супермаркет, и я помогаю загрузить пакеты в машину. Домой мама едет молча. Уже на месте она идет к багажнику и вынимает единственный пакет. В нем мелодично звякает. Бутылки.

— Я помогу занести пакеты.

— Иди в дом, пожалуйста.

Она отпирает дверь и вталкивает меня в дом перед собой. Проходит прямиком на кухню и достает из буфета стакан. Я стою в дверях и смотрю, как она садится за стол и сворачивает пробку на первой бутылке, какую достала из пакета. Похоже на воду, когда мама льет ее в стакан. Она выпивает это одним большим глотком, затем сидит с закрытыми глазами, на секунду сморщившись. Затем наливает еще и проделывает то же самое. И еще раз.

Остальные покупки лежат в багажнике, а я стою в дверях. Я смотрю и жду, так как впервые моя мать пьет в моем присутствии, и пьет, и пьет, как будто никто за ней не наблюдает, как будто меня здесь нет.

Я изо всех сил старалась разогнать туман в голове, когда выключила свет и приготовилась уснуть, но вместе с темнотой пришли воспоминания, отдельные фрагменты, образы последних нескольких дней. Мертвая ветка на земле в лесу, бледная рука в траве рядом с ней. Свернувшийся плакат экологического телеканала. Блейк, с закрытыми глазами лежащий на траве. Осколки стекла на асфальте. Мужчина, возникший из тени и задумавший насилие. Я застряла на последнем, не в состоянии отделаться от него. Я не видела его лица, совершенно не представляла, кто на меня напал. Мне следовало просто забыть об этом. Но я не могла.

Я невольно думала о том, что заметила, пытаясь понять, знаком ли он мне и узнаю ли я его снова. Он был выше меня, как большинство мужчин. Я могла лишь приблизительно определить его рост — от пяти футов шести дюймов до шести футов. Худощавый, но сильный. Темная обувь — вероятно, кроссовки, так как двигался он почти беззвучно. Куртка из какого-то водонепроницаемого материала. Кожаные перчатки. Ничего особенного, он ничем не выделялся. Я могла бы пройти мимо него на улице и не узнать.

Единственной запоминающейся деталью оказалось сочетание запахов: сигарет и машинного масла. Но и это не являлось какой-то необычной характеристикой. Он мог наступить в машинное масло где угодно; масляное пятно можно обнаружить на дороге, где стояла машина. Если он угодил в такое пятно, мог сохраниться довольно сильный запах. У меня такое случалось.

Но больше всего меня терзал не страх, а раздражение за то, что я не обратила внимания, ослабила бдительность. Если бы он захотел изнасиловать меня или убить, что ему могло помешать? Я не в силах была сопротивляться. Может, если бы я его увидела вовремя, то убежала бы или закричала достаточно громко, чтобы разбудить соседей. Бессмысленно терзаться из-за всех этих «если» и «может быть», но я все равно переживала, при этом рука тупо ныла. Фосфоресцирующие стрелки методично, монотонно описывали круг за кругом на моих часах у кровати, а я снова и снова гадала, «кто» и «почему», но так и не приблизилась к ответу.

Перед рассветом я провалилась в тяжелый сон без сновидений и проснулась гораздо позже, чем обычно; в глаза словно песка насыпали, горло болело, а с лицом ощущение было такое, будто кожу с него сняли фестонными ножницами, а затем скобами прикрепили не совсем на место. Когда я пошла в ванную комнату, то обнаружила, что хромаю. Колено онемело и не хотело сгибаться. Оно стало мягким из-за отека и синяка, но не такого причудливо зловещего вида, как плечо. Я по-прежнему не могла поднять руку выше плеча, и оба они — колено и плечо — переливались всеми цветами радуги, от багрового до иссиня-черного в особо чувствительных местах. От плеча синяк распространился вниз, остановившись на полпути к локтю, и напоминал татуировку портовых грузчиков; больно было до ужаса. Выражение моего лица в зеркале оказалось мрачным. Я чувствовала себя слишком разбитой и измученной, чтобы даже думать о школе.

Прихрамывая, я спустилась вниз к телефону и позвонила в канцелярию, ожидая услышать Дженет, а попала на Элейн. Я знала, ее трудно в чем-либо убедить и в любом случае она мне не поверит, но промямлила свои оправдания в надежде, что они не слишком будут смахивать на ложь. Слова «ужасная головная боль, даже в глазах темнеет» и «боюсь, я не смогу сегодня быть» я произнесла так, будто от них зависела моя жизнь. Элейн фыркнула. Интуиция подсказала мне, что я была не единственным человеком, сказавшимся больным. Я подпустила в голос жалобной дрожи, описывая тошноту, которую тоже испытывала, и получила от Элейн ворчливое согласие.

— Но сегодня вечером вы понадобитесь мне в церкви Святого Михаила. Состоится молитвенное собрание в память о Дженни Шеферд, и я хочу, чтобы все учителя присутствовали.

— Когда оно начнется?

— В шесть часов. Я очень надеюсь, что к этому времени ваша головная боль пройдет.

Постаравшись не обращать внимания на сарказм в голосе Элейн, я пообещала быть там и повесила трубку, гадая, как смогу привести себя в надлежащий вид за какие-то жалкие десять часов. Дополнительный сон показался наилучшим вариантом. Я написала маме записку с объяснением, что на работу мне не надо, и вежливой просьбой не беспокоить и на цыпочках прокралась в гостиную. Мама все еще находилась там, свернувшись калачиком на диване, и не шевелилась. За ночь в комнате стало нечем дышать, пахло перегаром, было темно и жарко. Я оставила записку на видном месте и выскользнула из комнаты.

Лестница показалась мне длиннее и круче обычного, и я тащилась наверх, держась за перила. Руки и ноги у меня болели, ныл каждый сустав. Впечатление было такое, будто вдобавок к своим синякам я получила еще и сильный грипп, и единственное, что дало мне силы вернуться к себе в спальню — перспектива покоя, прохладных простыней и одиночества в течение нескольких ближайших часов. Я снова забралась в постель. Уснуть оказалось так же легко и неожиданно, как провалиться в пропасть.

* * *

Разбудил меня в итоге дождь. В середине дня погода переменилась, первое ненадежное тепло лета покорилось влажному низкому давлению, пришедшему с Атлантики и гнавшему перед собой череду сильных ливней. Я не до конца опустила у себя оконную раму и, открыв глаза, увидела темные пятна на розовом ковре и неровные водяные разводы на столе, оставленные тяжеленными каплями, которые падали на подоконник и взрывались, как маленькие гранаты. Я встала с тяжелой после сна головой и потянулась левой рукой закрыть окно. Руку пронзило болью, как от удара током, и я ахнула, удивляясь, как могла позабыть. Я опустила раму другой рукой, оставив щелочку в дюйм, чтобы чистый, промытый дождем воздух поступал в комнату. Дождь барабанил по крыше как ударник и висел почти непроницаемой стеной, дома напротив превратились в свои поблекшие, размытые приблизительные изображения, в акварели, написанные грязной водой. Несколько минут я праздно наблюдала, как дождевая вода скатывается с дороги и реками течет по тротуару. В ливне было что-то завораживающее, гипнотическое. Особенно если тебе не нужно никуда идти.