Железный крест для снайпера. Убийца со снайперской винтовкой - Бруно Сюткус

Милиция приказала мне как можно скорее оформлять документы, потому что у меня не было прописки в Жигалове и я не мог жить в райцентре без документов. От меня требовали устроиться на нормальную работу и больше не рыскать по тайге.

Сжимая шапку в руке, я снова отправился на встречу с главой района. На этот раз он любезно принял меня и велел секретарше подготовить мои документы. Справка с его подписью давала основание для получения удостоверения личности.

В паспортном столе офицер с майорскими погонами потребовал у меня старое удостоверения личности и какое-нибудь свидетельство того, что я немец, родившийся в Восточной Пруссии. Если бы я смог предоставить свидетельство о рождении и паспорт, выданный властями Третьего рейха, подтверждавший мое немецкое гражданство, то мне выдали бы паспорт лица без гражданства. Дело было в том, что у меня имелся литовский документ (фальшивый, разумеется, но об этом никто не знал), из которого следовало, что я литовец без гражданства. В паспортном столе долго думали и, наконец, решили, что будет целесообразнее всего выдать мне паспорт гражданина СССР, литовца по национальности. Когда я не согласился с этим, мне ответили, что дело решенное и других вариантов нет. Таким образом, я был вынужден принять советское гражданство, не сумев представить доказательств, что на самом деле родился в Восточной Пруссии в Танненвальде/Шлоссберге и являюсь натурализовавшимся немцем. Для меня это стало страшной трагедией. Я был вынужден официально стать одним из них.

Я очутился в хитроумно придуманной ловушке, из которой было очень сложно выбраться. Как же мне получить копию моего настоящего свидетельства о рождении из Шлоссберга? Скорее всего, местное бюро записей актов гражданского состояния со всеми своими архивами было уничтожено в конце войны. В 1945 году, когда я в последний раз был в Восточной Пруссии, то застал деревню Фихтенхоэ лежащей в развалинах. (Тогда я еще не знал, что Рихард Шиллер, бургомистр Фихтенхоэ, спас все документы, которые в настоящее время хранятся у его сына Георга в Бремене.)

Со мной встретился офицер КГБ Шевцов. Меня собирались допросить в Иркутске, в комендатуре генерал-полковника Мирошниченко. Они хотели узнать обстоятельства событий в Ястжебце 15 ноября 1944 года. Их особенно интересовали мои жертвы под номерами 89–92. Когда Шевцов отвел меня к Мирошниченко, там начался переполох. Все захотели посмотреть на пресловутого нацистского снайпера, который безнаказанно и незаметно несколько лет прожил под носом у советских военных властей и был осужден судом военного трибунала за военные преступления. Меня могли много раз убить на фронте, но я оказывался удачливее, быстрее и точнее своих противников. Что касается того случая, который интересовал Мирошниченко, то меня не стали вызывать в качестве свидетеля. В отношении меня у генерал-полковника были другие планы, потому что теперь я был гражданином СССР. Он хотел, чтобы я стал шпионить для русских. Вернувшись в Западную Германию, я мог бы получить офицерское звание и начать службу в рядах бундесвера. Ценой шпионских заданий мне давали возможность «искупить мою вину».

Я решительно отказался, заявив, что никогда не предам своих боевых товарищей, отдавших жизнь за Германию. Мой собеседник заявил, что в таком случае я могу навсегда отказаться от надежды увидеть мою родную страну еще раз. У меня не было права на настоящую жизнь: мне разрешали лишь искупить вину рабским трудом на благо чужой для меня страны. Меня ждала вечная ссылка в Сибири под неустанным надзором КГБ. Я буду вынужден до конца жизни подчиняться всем их распоряжениям. Мне было сказано: «Жаль. Вы еще пожалеете, что остались в живых. Мы многим даем разрешение на выезд из Советского Союза, но вы никогда не получите такого разрешения!» Я ответил, что мне хорошо и здесь и я доволен тем, что зарабатываю своим честным трудом. Я видел папки с документами, которые они нашли в трофейных немецких архивах. Сотрудники КГБ проделали большую работу. Мне пришлось подписать документ, в котором я соглашался не разглашать подробностей своей биографии и обязался не принимать участия в антисоветской деятельности. После этого меня отпустили. Я ушел со смешанными чувствами. Мне было страшно и неприятно думать о том, что эти свиньи до конца моих дней будут следить за мной, и негодовал из-за того, что лишился права вернуться в родную страну. Тем не менее я был горд тем, что у меня хватило мужества отказаться от предложения КГБ и не стать предателем Германии и советским шпионом.

Я вернулся в Жигалово, повидавшись в Иркутске с Тони и Витаутасом, который все еще находился в областной больнице. Был октябрь 1956 года. Вскоре вернулась Тони, оставив сына в больнице. Теперь он был под присмотром своей сестры Гражины, которая работала там медсестрой-практиканткой. 1 ноября я снова начал заготавливать дрова в тайге. За одну неделю, утопая по пояс в снегу, я заготовил шесть кубометров лесоматериалов.

Еще живя в Рудовке, я несколько раз писал письма в Восточную Германию, где, как я полагал, в Нидердорфе близ Хемница жила моя сестра Ида. После того как ее муж вернулся домой из русского плена, она переехала в Дортмунд и так и не получила моих писем. Моя племянница — ее дочь Ирмгард — случайно оказалась в Нидердорфе, где ей передали мои письма. Это было первое известие, которое они получили обо мне за последние десять лет. Я получил ответ и сообщение о том, что мать умерла в 1949 году.

Я написал также Эрике Ленц и получил от нее письмо. Еще одно письмо я отправил по старому адресу в Чикаго, где жила моя бабушка по отцовской линии. В последний раз она приезжала в Германию в 1929 году, чтобы повидаться с сыном. Она происходила из простой семьи, и мой отец появился на свет в результате ее любовной связи с аристократом. В ту последнюю встречу она передала моему отцу кое-какие документы, золотые часы с выгравированным на крышке геральдическими щитом и перстень-печатку с таким же гербом. Отец бросил их со злости в огонь. Бабушка заплакала, а он закричал: «Лучше бы умертвили меня при рождении, чем позволили прожить такую жизнь! Я не получил никакого образования и на всю жизнь остался неграмотным. Вместо подписи я умею лишь поставить три креста!» Сегодня я хорошо понимаю его боль. Он вырос в крайне неблагоприятных жизненных условиях и всю жизнь страдал. Мое письмо его матери, моей бабушке, вернулось обратно с пометкой «адресат скончался».

Через четыре месяца мы получили разрешение поселиться в доме на окраине Иркутска. Поскольку Тони все еще считалась ссыльной и стояла на учете у коменданта, в конце марта 1957 года мы поселились в Шеренкове, в 125 километрах от Иркутска.[3]1 апреля 1957 года я начал работать на угольной шахте. Угольный район, в котором она находилась, назывался Шерембасс. Здесь было более тридцати заброшенных шахт. Вся Восточная Сибирь снабжалась добываемым в этих местах углем. Город был скверным, малопригодным для нормальной жизни местом. Здания в нем отапливались углем. Когда зимой температура опускалась до минус сорока градусов, над Шеренковом повисал плотный туман и становилось трудно дышать. Здесь обитало множество уголовников самых разных национальностей, большая их часть отбыла наказание в лагерях, но по-прежнему находились в Сибири в ссылке, например татары. Поволжским немцам было также запрещено возвращаться домой, поскольку у них больше не было дома. Многие шахтеры в прошлом служили в Красной армии, но попали в плен к немцам и были позднее «освобождены» советскими войсками. Они сменили немецкие лагеря для военнопленных на кое-что похуже — царство красного террора, в котором их считали изменниками родины за то, что они сложили оружие. Лишенные всех гражданских прав, они лишились возможности вернуться к своим семьям и навсегда остались в ссылке вдали от родных мест.