Мое чужое сердце - Кэтрин Райан Хайд

Выглянув в окно, я увидела горы.

Я знала, что Манзанар находится вблизи гор и что они называются Восточная Сьерра-Невада. Чего я не знала, так это того, что на вершинах там летом лежит снег. Я и не думала, что где бы то ни было летом бывает снег.

А еще я не знала, до чего же они красивыми окажутся и как не похожи они на все виденные мною когда-то горы.

У нас, в районе Сан-Францисского залива, горы есть. По крайней мере, я всегда считала, что они у нас есть. Теперь, думаю, они – просто холмы. Те, которые мне известны, покрыты травкой и кустиками, это не голые серые скалы, что бесконечно вздымаются вверх в складках и провалах, полных снега. Я словно Швейцарскими Альпами любовалась или типа того. Хотя, думаю, само собой понятно, что Швейцарских Альп я никогда не видела. Только так я себе их и представляла или, может, видела на картинке в книге или интернете. Или, может, я их вообразила себе и видела на картинке: так и так.

Я настолько смачно и звучно втянула в себя воздух, что было слышно на переднем сиденье, потому как Виктор глянул на меня в зеркальце.

Я видела его черные глаза и маленькую сережку, продетую в брови, а еще несколько свежих красных отметин и старых шрамов оттого, что у него плохая кожа. Глаза его смотрели так, словно бы хотели чего-то, надеялись по-настоящему, и я подумала, что же такое, в его представлении, он намерен получить от меня.

– Они красивые, правда? – басовито произнес он.

И тут Эстер, которая не слышала, как я втянула в себя воздух, и не знала, что я проснулась, резко повернула голову, чтоб убедиться, что и Джекс тоже не проснулся. Пес, в общем-то, проснулся, но голова его по-прежнему лежала у меня на коленях. Я гладила ее.

– Ага, – произнесла я в ответ. Я еще толком от сна не отошла и не очень-то следила за правильностью речи.

– Тебе Эстер говорила, что я на гору Уитни[13] взбирался?

А я в ответ:

– Простите? Что вы сказали?

Ведь, вы ж понимаете, дорожный шум и все такое.

– Говорила тебе Эстер, что я на гору Уитни взбирался? – В этот раз погромче.

Эстер мне никогда ничего про Виктора не рассказывала. С чего бы? С чего бы беседовать со мной о Викторе? Я и не знала его. Он был просто парнем, которого я встречала на лестнице, когда Эстер надо было ехать на прием к врачу. Но я этого не сказала. Невежливо было бы как-то.

– Нет, не знала. Это здесь рядом?

– О, да-а, – протянул он. Орал, чтоб его слышно было, и словно давал направление словам, бросая их через свое обтянутое кожей правое плечо. – Совсем близко к тому, куда мы катим. Портал-роуд вроде милях в десяти[14] от Манзанара.

Эстер поморщилась и прикрыла рукой левое ухо, потому как Виктор в него и орал.

Эстер обычно весьма терпелива со мной, но не всегда, и уж точно на всех ей терпения не хватает. Уж поверьте мне.

Я сказала:

– Простите?

Тут типа так: я Виктора расслышала, просто мне не хотелось болтать. Хотелось спокойно смотреть на изумительные настоящие горы и не быть причиной того, что Эстер в левое ухо орали. Поэтому, пусть я и не сказала вслух: «Я вас не слышу», – я произнесла нечто, определенно дававшее понять, что мне не слышно. А это еще дальше от правды, чем я обычно позволяю себе отходить.

– Не важно, – выкрикнул Виктор. – Я тебе потом расскажу.

Так что я просто смотрела на горы, гладила Джекса и думала о том, как уже второй раз сказала что-то, возможно, не бывшее стопроцентной правдой, и что оба раза случились совсем недавно. Оба после того, как мне досталось это сердце. Это навело меня на размышления, а не говорят ли всегда правду только те люди, кто близок к смерти. Причем те, кто знает это.

Тогда было бы объяснение, отчего говорить правду – не обычная штука.

На этот раз мне незачем писать лишь про разговоры о поездке до Манзанара. Писать надо, что я и вправду здесь.

Прежде всего надо сообщить про то, что была жара. Очень жарко. А во-вторых, про то, что, хотя когда-то, думаю, здесь было полно всяких строений, теперь они почти все развалились.

Стояла там, впрочем, сторожевая вышка, типа жуть наводила.

Мы попытались направить Эстер в Разъяснительный центр (здесь это так называется), но ей, похоже, было неинтересно. Мы с Виктором зашли внутрь: вид печальный, но посмотреть стоило.

– Там кино, – сообщил Виктор, когда мы вышли.

– Мне незачем кино смотреть, – сухо выговорила Эстер. – Его я и дома посмотреть могу. Виктор, устройте нам экскурсионную поездку. Прошу вас. Я хочу на кладбище посмотреть.

Вот и принялись мы разъезжать по этим грязным дорогам, утыканным знаками, что за здания стояли там до того, как их снесли. Выглядело это… какое слово мне подобрать? Опустошенно? Безжизненно? Вроде тех клочков земли, какие государство отдает индейцам под резервацию, потому как ни под что другое они не годятся. И никому не сгодились бы.

– Я не очень-то соображаю, где находится кладбище, – сказал Виктор, тыкая в карту на коленях Эстер.

– Ну, узнать не сложно, – отозвалась та. – Вы разве не видите вот тот памятник?

Мы все посмотрели, даже Джекс, и увидели высившийся памятник из белого камня. По-моему, такие носят название обелисков. Этот был громаден. Не скажу точно, насколько высок, но, может, в два человеческих роста. На мой взгляд. На нем виднелись японские буквенные символы. Я по-японски не читаю, если это и без того не ясно.

Мы поехали к обелиску, и все вышли из машины, чтобы посмотреть.

Вокруг памятника могил было немного. Всего несколько. Ограду вокруг соорудили из сбитых крест-накрест палок. У открытого же участка, где можно было войти, лежал большой валун – прямо посреди грязи на входе – и был он весь усыпан мелочью. Монетами, я имею в виду. Деньгами. Я добавила к ним 52 цента, но зачем, объяснить не могу.

Мы шагали по грязи, на солнцепеке, поднимаясь выше, чтобы увидеть все рядом с памятником и вокруг него. Оказалось, вещи, которые оставляли люди: типа камней, монеток и великого множества разноцветных журавликов из бумаги.

Эстер по-настоящему притихла, стоя перед несколькими могилками.

Я стояла рядом с ней, несколько обеспокоенная тем, как тяжело она дышит, вслушиваясь при этом, как с другой стороны часто и впрямь громко дышал Джекс, и всматриваясь в сюрреалистическое марево жары, что волнами вздымалось на горизонте, когда доходило до сотни градусов[15].