Только никому не говори. Солнце любви - Инна Булгакова

- Пушкин в этих делах понимал толк, я уверен.

- А как вы думаете, идея преступления в нем созревала постепенно или явилась вдруг — безумным порывом, вспышкой?

- Вас интересует трактовка образа или мой подход к проблеме вообще?

- И то и другое.

- Для Отелло убийство жены было не преступлением, а возмездием: воин, покаравший предателя. И раскаяние наступило позже, когда он понял, что погорячился: она любила только его. А что касается порывов, то у кого их не бывало… — Ника улыбнулся неопределённо. — Да ведь только единицы идут до конца. Порыв порывом, а внутренняя готовность к преступлению должна быть. Сила, свобода и раскованность. Я кое-что в этом понимаю, — он опять улыбнулся. — Специализируюсь в основном на злодеях.

- Сильное ощущение?

- Да как вам сказать… Игра — это всего лишь игра.

- В жизни не приходилось испытывать?

- Не убивал, — коротко отозвался Ника, прозрачные глаза его сияли, он наслаждался беседой.

- Когда вы узнали о трагедии Черкасских?

- Сразу же. От Мити.

- А чем вы сами в это время занимались?

- Лежал в больнице, — после паузы неохотно ответил актёр. — Предынфарктное состояние.

- С чего бы это?

- Перенапрягся. И жара. Когда меня слегка откачали, позвонил Мите пожаловаться — и вдруг! Какая тайна! И какая актриса!

- Вы ведь видели её в роли Наташи Ростовой?

- Имел счастье. Конечно, алмаз нуждался в шлифовке, но великолепные данные.

- Она там плясала в пунцовой шали, да? В которой потом исчезла…

- Да, пляска, конечно… гитара, русский дух — прекрасно! Зажгла всю публику. Но там ещё были такие тонкости. Например, ночная сцена у раскрытого окна. Господи, от кого я только этот монолог не слыхал — совсем заездили… Когда на вступительных какая-нибудь душечка восклицает: «Ах, я полетела бы!» — я всегда думаю: «Шалишь, голубка!» А тут — да, вот, сейчас — полетит! Хотелось сказать словами Вольтера: «Целую кончики ваших крыльев!» Ну а приход к раненому князю — прелесть! Эта девочка как будто знала любовь и умела любить — вот что поразительно, вот что такое талант.

- И вы бы взялись отшлифовать этот алмаз?

- Я — да. Но она передумала.

- Странно, правда?

- Да уж… Поглядел я на Петеньку: славный юноша, красавчик, пижон — но ведь ничего особенного! Кстати, насколько я осведомлён, этот Петя был на даче во время убийства, да? Он ничего не знает, ждал сестёр на крыльце. Удивительное дело! Сидит на крыльце юноша и ничего не знает. А в доме черт знает что творится… Вам не кажется это подозрительным?

— Юноша тут сбоку припёка… тут не юноша, тут кто-то другой, постарше да поинтереснее. Она любила человека, «до которого всем, как до неба». Какого числа вы попали в больницу?

- Одиннадцатого июля.

- То есть в понедельник?

- Именно в понедельник.

Мы помолчали, Ника вдруг рассмеялся.

- Иван Арсеньевич, это не я. «Как до неба» — сильно сказано, но не про меня: грешник… и даже не великий грешник, а так, по мелочам.

- Вы хорошо помните неделю, предшествующую вашей внезапной болезни? Например, в среду, шестого июля, что вы делали?

- Ничего не помню. Состояние смутное, странное, предынфарктное.

- Так. А вы раньше бывали в Отраде?

- Позавчера впервые.

- И не побоялись заблудиться ночью в роще?

- Я не покидал вашу тропинку.

- Чем вы занимались там два часа?

- Тишиной и покоем.

- И подслушиванием?

- Уловил только концовку.

- Из которой, однако, узнали, что у нас с Борисом встреча сегодня в двенадцать в беседке?

- Так ведь, извините, вы заорали на весь лес.

- И приехали продолжать подслушивать? Можно взглянуть, что у вас в сумке?

— Пожалуйста. Ничего. Пустая, видите?

- Я извиняюсь, — вдруг вмешался бухгалтер. — В первый раз вы сюда заявились без сумочки.

- Вы наблюдательны. Я пришёл на разведку, узнать, где сыщик. Потом беседку поискал, понял, что сыщик занят, и вернулся к машине забрать апельсины для доктора. И в этой моей сумочке…

- У вас есть машина?

- «Жигули».

- И давно?

- Давненько, — актёр пристально поглядел на меня и внезапно захохотал. — Великолепно! «Господа присяжные! — заговорил он мрачно и торжественно. — Подсудимый сознается, что у него есть машина, зато нет алиби на среду, шестое июля, на четыре часа пополудни!» — «Я не виновен!» — «Убийца! Вас ждёт электрический стул!..»

Актёр обращался к Василию Васильевичу и Игорьку, с мольбой протягивая руки. Я наблюдал, наши взгляды встретились, Ника осёкся.

- Иван Арсеньевич, вы прирождённый сыщик и буквально из ничего умеете сплести удавку. Я восхищён.

- К сожалению, в этой истории мало забавного. Вы узнали сегодня Павла Матвеевича?

- Доктора? Нет. Не ожидал. Мы встречались несколько раз у Мити. Он мне очень нравился, к нему я бы лёг под нож. Я привык… все у нас привыкли к словам, словам, словам. А в нем чувствовалась сила и смелость. Знаете, чем он меня встретил? «Была полная тьма. Полевые лилии пахнут, их закопали. Только никому не говори».

Я даже вздрогнул: глуховатый голос, интонация задумчивая и в то же время страстная, жалобная — смиренный зов Павла Матвеевича. Больной напряжённо, приподняв голову, следил за актёром, повторил последние слова «никому не говори», откинулся на подушку и безразлично уставился в потолок.

- Не скажу. Не скажу, бедняга. А может, скажу. Надо подумать. Над этими словами стоит подумать.

- Он впервые произнёс их в погребе, куда отправился прямо с поминок жены.

- А вы уверены, что впервые? Вы уверены, что он не принёс их из прошлой своей, нормальной жизни? Ничто не возникает на пустом месте — все эти, как вы называете, порывы. А уж тем более помешательство — нужен толчок, неподвижная идея и подходящие обстоятельства.

- Смерть любимой жены — для некоторых обстоятельства подходящие.

- Согласен. Бывает. Человек теряет рассудок с горя… Какое горе? Смерть. Куда бы понесло его? На могилу жены, правда? Заметьте, Митя с Анютой именно на кладбище отправились его искать. А он сидел в погребе. Значит, был какой-то другой толчок, какое-то другое потрясающее впечатление — последнее, что осталось в его душе навсегда. Эти самые лилии.

- Да, если б не лилии, все более или менее объяснимо. В Отраде исчезла его дочь, он что-то не довёл до конца, например, не успел осмотреть погреб — вот вам последнее впечатление из прошлой нормальной жизни. А лилии — так, безумный бред, но… — _я помолчал. — Но дело в том, что вы правы: впервые он упомянул о них не в погребе, а перед бегством в Отраду и повторяет до сих пор.