Проклятие двух Мадонн - Екатерина Лесина

Как же давно это было… почти два месяца тому.

– Анастаси, ты меня слышишь? – Лизонька недовольно нахмурилась.

– Прости, немного замечталась. – Настасья выдавила из себя виноватую улыбку, на самом деле, если ей и было за что стыдно, то лишь за то всеобъемлющее яркое счастье, которое приходилось скрывать от домашних.

– Я просила, чтобы ты чуть повернула голову к окну, да, вот так. И не шевелись.

Лизонька третий день кряду пыталась написать портрет сестры, но что-то там не выходило, отчего сестра впадала то в уныние, то в несвойственную ей прежде раздражительность.

За окном не то весна, не то уже лето, раннее, только-только по-настоящему готовое полыхнуть, разлиться по округе жаром, подсушить чрезмерно яркую весеннюю зелень да изукрасить ее мелким бисером полевых цветов. Сад по ночам иной, запахов больше, звуков тоже, будто все вокруг спешит, торопится жить.

Дмитрий называет весну временем падающих звезд.

– Все равно не выходит, – Лизонька отложила кисти в сторону. – У тебя лицо такое вдохновенное, как… как у Мадонны.

Сомнительный комплемент. К картинам Настасья так и не привыкла, пусть прежний страх исчез, но и счастья от созерцания исполненного гневом лика она не испытывала, а в последнее время вообще только и видела, что исходящее кровью, а не огнем, сердце.

– Мари устраивает катание на лодках, – Лизонька тщательно вытирала руки полотенцем, на котором раздавленной травой оставались зелено-желтые пятна. – Завтра, матушка просила напомнить… ты ж у нас в последнее время все забываешь. Нервы не в порядке?

В Лизонькином голосе звучал неприкрытый гнев, и это было столь странно, что Настасья очнулась от размышлений. Лизонька, и сердится? Разве возможно такое? Возможно. Узкая нитка губ, сведенные над переносицей брови и обида в синих глазах.

– Прости. – Настасье стало совестно, неужто она настолько замечталась, что и вовсе о сестре забыла? Поднявшись, она обняла Лизоньку. – Прости меня, пожалуйста.

Лизонька всхлипнула и, вырвавшись, выбежала из комнаты. До чего все странно… непонятно. Кисть упала, и полотенце тоже, поднять надобно, заодно и поглядеть, что в картине до такой степени расстроило Лизоньку. Может, если похвалить работу, она успокоится.

С холста желто-зелеными русалочьими губами улыбалась женщина, смутно похожая сразу на обеих Мадонн, в одной руке она держала розу, во второй – сердце.

Настасья ладонью зажала рот, чтобы не закричать. Господи, нужно непременно сказать маменьке… нет, молчать, нехорошо жаловаться. Матушка запрет Лизу в комнате, будет поить горькими отварами, от которых клонит в сон, и запретит выезжать. А Лизонька любит балы… картина же… нервы, всего-навсего нервы.

И обмакнув кисть в черную краску, Настасья поспешно замазала неудавшийся портрет. А с Лизонькой она поговорит, вот после лодочной прогулки.

Ужин проходил почти в траурном молчании, которое выводило из себя больше ставших привычными ссор, а из головы все не шел Машкин рассказ. Может, и вправду дело не в наследстве, а в самой Любаше? Точнее, в ее вопиющей беспечности и умении влезать в неприятности? Игорь злился и в то же время отчаянно хотел, чтобы все оказалось именно так, чтобы не свой напал, не тот, кому привычно верить и невозможно подозревать. И успокаивал тем, что Любаша непременно очнется и расскажет правду, даже если не захочет говорить, Бехтерин эту правду силой вытряхнет.

Но тогда что произошло с Мартой? Нет, не увязывается, очень уж нехорошее совпадение выходит…

После ужина Игорь заперся в кабинете, в присутствии книг и в отсутствие родственников думать было легче. Еще бы картины убрать, но Дед против… привязался. А к чему тут привязываться? Обыкновенные портреты, правда, мать говорила, что Игорь органически не способен воспринимать искусство, может, поэтому и не понимает этой странной одержимости?

Тихий стук в дверь нарушил плавное течение мыслей.

– Можно? – Белобрысая стояла на пороге комнаты, не решаясь зайти внутрь. Смотрела исподлобья, с опаской и явным разочарованием.

– Заходи. Дверь закрой. – Игорь сам удивился тому, что разрешил войти. А она переступила порог и, плотно притворив дверь, подошла к картинам.

– Сегодня они другие.

– Кто?

– Мадонны. Всякий раз, когда захожу сюда, они другие. Ждут, наблюдают… загадка, правда?

– Неправда. – Игорь повернулся к картинам спиной. – Что надо?

– Все еще сердитесь? Извините, пожалуйста, я не хотела обидеть. А когда будет Иван Степанович? – Тихий голос, извиняющийся тон. Демонстрирует послушание?

– Завтра. Или послезавтра. Или спустя неделю… что надо?

– Да… дело к нему, разговор, точнее. Или не совсем разговор. – Александра запнулась. – Но, может быть, вы тогда передадите… вы ведь в курсе, что затея со свадьбой – фарс, что у меня не было причин нападать на Любу, я вообще в это время была в доме и не выходила. Правда, никто не подтвердит, они, наоборот, будут рады сказать обратное, лишь бы я убралась подальше отсюда и…

– Стоп. – Игорь понял, что еще немного, и он окончательно запутается в сбивчивой речи. При чем тут Любаша? И кто собирается врать? Белобрысая послушно замолчала, а на лице такое растерянно-беспомощное выражение, что сразу понятно – дело серьезное.

– Вон, садись куда-нибудь и рассказывай, только внятно и по порядку.

Она кивнула и, присев на самый краешек кресла, принялась рассказывать, Игорь же слушал, пытаясь понять, врет или нет. Если по логике, то врать ей резону нет. Но в этом доме с логикой сложно.

– Я не нападала на Любашу, ну зачем мне это? – Александра вопросительно посмотрела в глаза, и Бехтерин, неожиданно для себя самого, смутился. Ну не знал он, что ответить, да и взгляд этот вдруг показался чересчур откровенным, наверное, поэтому Игорь и спросил первое, что в голову пришло.

– И где теперь нож?

– В кроссовке, – ответила Александра и покраснела.

– Значит, думаешь, это Ольгушка?

– Не знаю. Она же ненормальная… или нормальная, но притворяется. Я наблюдала сегодня, и в больнице, она другая какая-то… а Евгения Романовна таблетки пить заставляет, и врач говорил, что Ольгушка… не совсем в себе. А комната не закрывается, любой мог.

Любой, в этом с белобрысой нельзя не согласиться, вот такой у Бехтериных странный дом, в котором комнаты, кроме кабинета, не запираются на ключ.

– Она и вправду… ненормальна? Простите, если лезу не в свое дело, но вы же муж, вы лучше знаете… я не хочу обидеть, просто я не понимаю, как к ней относиться.

– Как к человеку. – Разговор повернул на опасную тему, но странное дело, обычного гнева, который вспыхивал всякий раз, стоило кому-то заговорить о ненормальности Ольгушки, не было. – Все говорили, что они разные с Мартой, ну вроде как сестры родные, по отцу, а на самом деле не больно-то похожи. Дед шутил, что одно надвое разделили, одной светлое, другой темное…