Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е - Дмитрий Быков

— Это не каприз, — не согласилась Наташа.

Он сидел, она не могла сидеть, стояла, без нужды бегала, вертелась, глядела в окно, точно все еще ожидала откуда-то спа сения.

— И наряд ваш как-нибудь освежите, — приглядывалась она к нему сбоку, как сквозь сон, и робкая, и смелая.

— У меня костюм плохой? — удивился Шурыгин и улыбнулся.

— Он не плохой, но он как-то так, знаете, лоснится. Точно вы изъездили на нем все столы всех канцелярий и вам уже сто лет. Одним словом, сделайте так, чтобы как можно меньше походить на бухгалтера. Хотя на первое время.

— Это можно. Я сделаю.

Наташа озабоченно сдвинула бровки и подумала, о чем бы еще не забыть ему сказать.

— Послушайте, — улыбнулась она и в первый раз внимательно посмотрела на округлость всех его линий. — А отчего вы такой… жирный?

— Такая должность. Служу в Центросоюзе. Там у нас все есть, и конфектная фабрика. Вы тоже поправитесь, если поживете со мной.

— У вас все плывет, колышется, похудеть нужно! — сердито приказала она ему.

— Хорошо, — сказал бухгалтер. — Я похудею. Когда немного поживу с вами.

— Бухгалтер! Ха-ха-ха! Бухгалтер! Неужели все бухгалтеры такие? Ха-ха-ха!

Она истерически захохотала, замахала руками, взметнула в воздухе обеими косами, закружилась на месте, упала лицом в подушку.

Она лежала на беленькой постели, колотилась, хохотала и рыдала.

Неслышно и мягко, как кот, подошел сзади к ней Шурыгин и осторожно, со страхом и сочувствием, обвил ее руками за талию. На лице его изобразилось блаженство.

Наташа тотчас же рванулась, вскочила с постели, отбросила назад косы, убежала от Шурыгина прочь, согнулась вперед, прижалась спиной к подоконнику.

— А этого нельзя! — сказала она. — Еще рано!

— А когда же? — тихо спросил Шурыгин и остался стоять на месте с умиленно раскрытым ртом и протянутыми вперед порожними руками, из которых только что выпорхнуло начало счастья.

— После. Потом.

И она сквозь новый припадок смеха к чему-то опять указала рукой на его бородищу.

— Тогда я сейчас же полечу к парикмахеру.

И он, схватив шапку, заспешил к выходу.

Она отправилась его провожать длинным лабиринтом темных хозяйских коридоров, от пола до потолка заваленных старым пыльным хламом, от которого пахло мышами и собачьим пометом.

— Наташечка, значит, когда можно прийти к тебе окончательно? Сегодня вечером, когда обреюсь, можно?

— Завтра придете, завтра. Когда начнет темнеть…

— Сегодня!

— Завтра!

— С-се…

Почти вытолкав его, она заперла за ним на ключ дверь.

Валя в первый момент не узнала Шурыгина, когда в этот же день явилась к нему по его внеочередному, совершенно срочному вызову через посыльного.

— Сумасшедший! Остричь такую бороду! — с жалостью вскричала она. — Такую блестящую бороду! — почти плакала она. — Теперь ты половину своей красоты потерял. Борода придавала тебе что-то сильное, звериное, мохнатое. Не люблю бритых мужчин — как обезьяны. Зачем ты снял бороду, зачем?

— Надоело возиться с ней, расчесывать, подравнивать, вытаскивать из нее сор, — опустил глаза Шурыгин под пристальным взглядом женщины и испуганно сел на кровать, свесив красное лицо с пылающими ушами в пол. — Кстати, дело идет к весне, начнется жара…

— При чем тут весна! — волновалась женщина. — А ну-ка покажись мне еще… Да встань же, подними голову, подойди сюда, это даже невежливо, чего ты боишься? Как маленький!

— Я не боюсь, — встал и испуганно подошел к ней Шурыгин.

— И выражение лица стало другое, вялое, кислое, боязливое, — вертела она в своих руках его новую голову и рассматривала ее, как новую, только что принесенную из магазина вещь. — Ну чего же ты повесил нос? Уже сам жалеешь, что обезобразил себя? Развеселись, засмейся, улыбнись! Вот так, вот так… Ну еще, еще…

— Чай будем пить сперва или потом? — вырывая свою голову из ее рук, задал он ей вопрос, который задавал на всех их свиданиях.

— Лучше потом, — сказала она и выпустила его. — Ну иди, мой кисляй. Все чего-то боишься. Что-то недоговариваешь. Все хитришь.

Он выскользнул из ее рук и стал старательнее, чем всегда, стелить постель.

— А ты пока того… разоблачайся…

— Ах ты мой хорошенький! — через пять минут ласкала она его в постели и с наслаждением гладила руками его безволосые щеки и подбородок. — Ах ты мой гладенький! Ах ты мой атласный! Знаешь, Павлик, так тебе больше идет. И такого тебя я буду еще больше любить. Молоденький стал, прямо студентик! Разве студентика молоденького можно не любить? Разве ты отказался бы любить молоденькую курсисточку? Ведь не отказался бы, нет?

От таких ее речей Шурыгина бросило в жар, и он, как ныряющая утка, юркнул головой под одеяло. Что это: случайное совпадение в ее словах или же сознательный намек? Какой ужас, и как все это страшно!

Потом они, как всегда, по всегдашней неизменяемой своей программе, пили чай, закусывали, лакомились…

Аппетита у Шурыгина не было, он почти ничего не ел, и беседа на этот раз тоже не давалась. Волнение, напряженность, трудность предстоящего объяснения неотступно душили его.

— Ну, дорогая моя, — наконец тяжело вздохнул он, побледнел, растрогался, хотел встать со стула и отойти от Вали подальше, но не нашел в себе сил и остался сидеть на стуле за столом, бок о бок с Валей, тягостно понуря голову. — Вот что, милая… Как это мне ни тяжело, как это мне ни больно, как это мне ни неприятно, но эта наша встреча последняя, и сегодня мы должны разойтись навсегда.

— Как разойтись? — заострила она на него глаза. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Повтори еще раз. С кем разойтись? Кому?

С ошеломленным видом вынула она изо рта кусочек еще не изжеванного пирожного и положила его сперва обратно на блюдо, потом ткнула в пепельницу в папиросные окурки.

— Нам разойтись, с тобой разойтись, — говорил Шурыгин, печально и виновато. — Большое тебе спасибо, Валечка, за все, за все! Хорошо пожили мы с тобой больше чем три месяца, очень хорошо! Выручила ты тогда меня в самую критическую для меня минуту, поддержала, даже, можно сказать, спасла! Никогда я этого не забуду! Если бы не ты, я бы тогда пропал! Ведь ты видела, каким невменяемым бегал я тогда по бульварам!

Лицо Вали, ее глаза, шея, грудь в глубоком треугольном вырезе блузки — все вздулось, поднялось, покраснело, сделалось горячим на вид. Она как сидела рядом с Шурыгиным, так и протянула к нему на плечи судорожно выпрямленные руки, жалобно закатила глаза, обняла его за шею, крепко прижала к себе, впилась в щеку поцелуем — прощальным женским поцелуем, — потом бурно заплакала…