Франц, или Почему антилопы бегают стадами - Кристоф Симон

Для педагога это было уж слишком. Теперь он считал меня непризнанным интеллектуалом. В кабинете HG4b он с порога начал сокрушаться перед комиссией о «несправедливости нашей школьной системы». Пульфера было не остановить. За все собеседование мне не пришлось сказать ни слова.

У матери на ночном столике стоят фотографии, на которых мы с Юлианом играем в футбол на городском лугу. Мне пять или шесть лет. Юлиан мастерски бросает кожаный мяч, и он попадает мне прямо в лицо. Фотографии запечатлели меня перед броском – я стою с вытянутыми руками, во время броска – мяч ломает мне нос, и после броска – я, зареванный, лежу на траве. Мне казалось, перед внутренним взором Пульфера было что-то похожее на эти фотографии, когда он давал мне отпущение грехов. Он точно знал, кто, как и почему виноват в моих неудачах. Объявил, что я страдаю от множества вещей, созданных тем самым обществом, которое теперь бросило меня на произвол судьбы. Откуда-то ему было известно, что куча дерьма под моей задницей не имеет ко мне никакого отношения. У этой кучи совсем другой источник. Дыра в системе, дыра в общественном устройстве, дыра в управлении образования и еще много всяких дыр. Все эти дыры постоянно гадят, подсовывают дерьмо мне и радуются, когда я на нем поскальзываюсь и вываливаюсь из поезда. Конечно, это была полная мура. Никакие дыры тут ни при чем. Но что я мог поделать? Как я мог переубедить этого сумасшедшего не выставлять меня безвинной овечкой? Это было мое дерьмо. Никакое «общество» и никакая «система» мне не пакостили – я и сам неплохо с этим справлялся. Так уж повелось. Вдохновенная выходка на пасхальном спектакле, падение в могилу… – тут чувствовался собственный стиль. Я был мастером захлопывать дверь у себя перед носом.

На том ночном столике есть еще четвертая фотография – я, с повязкой на носу, как у солдата Первой мировой, сижу на коленях у ласковой матери.

– Я не допущу, чтобы Франц Обрист оказался в канаве! – с материнской заботой возгласил Пульфер.

Мне хотелось вскочить и крикнуть на весь зал: «Не позволяйте этому педагогу себя дурачить!»

Седовласый господин со скучающим видом спросил, не желаю ли я что-то добавить к сказанному Пульфером.

– Я ничего в этом не понимаю, – скромно ответил я. – Но я рад, что у кого-то нашлось для меня несколько добрых слов.

– Речь не о доброте, – подытожил Пульфер. – Я вообще не уверен, что доброта еще чего-то стоит в нашем заблудшем обществе.

На следующий день около десяти утра зазвонил телефон.

– Господин Обрист?

Я узнал голос.

– Да? – зевнул я и протер глаза.

– Я, наверно, помешал вам в ваших занятиях?

– Конечно, господин Пульфер, но ничего, продолжайте.

– Мы рассмотрели ваше дело сегодня на утреннем заседании. Вы можете продолжать обучение в гимназии.

– Правда?

Какая сказочная новость! Назад в «кубик»! Я уже рисовал себе свое возвращение. Приеду, поставлю велосипед на стоянку в заднем ряду, где мыши справляют свои дела. «Привет, мыши!» – скажу я. «Добро пожаловать домой», – пропищат мыши. Повяжу в котельной бантик на Эрйылмазову бутылку из-под минералки и никому не позволю к ней притрагиваться. Стану угощать Дору Апфель в кафетерии слабительным чаем и скармливать ей инжир и сушеные груши, пока через верх не полезет. Буду учить Рэмбо Риделя изящному слогу и делать ставки на экзаменационные оценки Пегги. Возможно, мне даже достанется привычное место в углу подковы.

Я предвкушал еще добрых полдюжины лет в гимназии.

– Мы посовещались и, принимая во внимание вашу активную позицию, решили, что вам незачем оставаться на второй год в двенадцатом классе. Не стоит зря терять время. Вы остаетесь в классе Вулынлегера, – заявил Пульфер. – Понимаете, что это значит, господин Обрист? Начинается ваш последний год в гимназии. Через одиннадцать месяцев – выпускной!

– Что? Подождите…

– Мои наилучшие пожелания!

– Задержитесь на минутку, Франц, – сказал Вульшлегер после моего первого урока английского в выпускном классе.

– Какие-то проблемы?

– Никаких проблем.

Я недоверчиво остался сидеть за партой. Одноклассники убежали к кофейному автомату, бросив меня наедине с классным. Вульшлегер, не сводя глаз, смотрел на меня со своего учительского места. Он сидел скособочившись, как ему было удобнее всего. Между нами находилось около четырех метров ковра, столярных изделий и достаточное количество шариковых ручек, чтобы превратить его в дикобраза, если он надумает попрощаться со мной более настойчиво, чем перед летними каникулами.

– Как вам это удалось? – спросил он медленно.

– Что?

– Как вы ухитрились склонить управление образования на свою сторону?

– Ну, наверно, я так лебезил перед ними и лизал задницу, что им это в конце концов надоело.

Вульшлегер надолго замолчал. Потом почесал в затылке и задумчиво произнес:

– У меня еще такого не было, чтобы кто-нибудь возвращался.

Лицо его выражало искреннее изумление.

Я достал цветной карандаш и стал затачивать его громадной точилкой, прикрученной к парте Риделя. (Где только Ридель откапывал такие древности?)

Краем глаза я наблюдал за Вульшлегером. У него были большие уши, чего я никогда раньше не замечал, и дружелюбные глаза. В сущности, он выглядел не опаснее белки. Это было на него не похоже. Возможно, ему летом впороли пару уколов от депрессии.

– Чем вы занимались во время… каникул?

Я вспомнил сокодавильню. По спине у меня пробежал холодок. Чего мне совсем не хотелось, так это вернуться к посменной работе и туннельным пастеризаторам. Я взял еще один карандаш и тоже засунул в точилку.

– Может, работал.

– Зарабатывание денег вас, похоже, не интересует?

Он улыбнулся – устало, но искренне. Возможно, его тоже не интересовали деньги.

– Я слишком молод, чтобы работать, – сказал я, откладывая заточенный карандаш.

– Я не понимаю, Франц. Зачем вы вернулись в гимназию?

– Вас это касается?

– Нет, – признал он.

Ответ обезоруживал. Я чувствовал, что впадаю в искушение раскрыть карты.

Зазвенел звонок. Вульшлегер рефлекторно поднялся со стула. Сложил вещи и собрался уходить.

– Аттестат вам не нужен, в этом я не сомневаюсь. Вы никогда не будете учиться в университете, а самое позднее через год или два здесь вам тоже надоест. Так зачем же вы вернулись? – Он остановился у моей парты. – Я вижу только две возможные причины. Либо – какая-то неизвестная форма слабоумия, либо – девушка.

Клянусь, в его голосе звучало что-то похожее на сарказм.

Я скрестил руки на груди.