Контур человека: мир под столом - Мария Аверина

– Именно «Choco Pie», а не какой-то там дурацкий «шоколадный торт», – шептала я, вооружаясь ложкой и следя, как Бабушкин острый нож делит ровный круг на аккуратные дольки. Ибо «Choco Pie» – сами эти слова! – таяли во рту какой-то неземной сладостью и нежностью, совсем как лежащий на моей тарелочке кусочек Бабушкиного «шедевра».

Конечно же, мне тоже хотелось овладеть этим искусством: превращать скучное в яркое путем присваивания ему певучих загадочных названий. Я было попробовала сфантазировать их сама, но Бабушка строго одернула меня:

– Хочешь учить язык – учи. Но коверкать непозволительно!

И я старательно учила. Когда к Бабушке приходили домой ученики, я, играя в своей комнате, прислушивалась к тому, о чем говорили в гостиной, и сама про себя за ними все тихонько повторяла.

– Наташенька, – с тяжелым вздохом, терпеливо в который раз твердила Бабушка нашей девочке-соседке с восьмого этажа, чья мама попросила подготовить ее дочку в непонятный для меня иняз. – Не «т» и не «в»… язычок между зубами… вот так… кусаем язычок…

Я тоже высовывала язык перед зеркалом платяного шкафа в своей комнате и старательно грызла его передними зубами до посинения.

– «Ф»… «ф»… «фе»… «фем»… «фят…», – тоскливо повторяла Наташенька, застенчиво теребя хвост своей длинной толстенной косы, время от времени засовывая его в рот и нервно покусывая. – У меня не получается…

– Да, не получается. Но это пока… пока не получается, – успокаивала Бабушка. – Потому что ты говоришь «ф», а надо что-то среднее между этими тремя буквами: «т», «в» и «ф». Не забывай язычок ставить между зубами и чуть-чуть его прикусывать. Давай послушаем еще раз, как говорят носители языка.

И Бабушка ставила на проигрыватель пластинку.

Совершенно необъяснимо, почему для меня в момент, когда во всей квартире начинали звучать какие-то ирреальные, словно неживые голоса этих таинственных «носителей», волшебство заканчивалось. Внутри у меня все холодело, и очень хотелось забиться куда-нибудь подальше, поглубже, чтобы не слышать этих чеканных менторских интонаций. Может быть, потому, что нормально, по-русски, они вообще никогда не разговаривали, а только этими самыми длинными магическими заклинаниями?

– My name’s Helen. I live in Moscow[8]. – Куда пропадали все веселые и красочные слова в этих отдающих металлом «распевах», произносимых женским голосом?

Мужской голос был еще хуже. С какой-то автоматической непреклонностью он повторял:

– Her name’s Helen. She lives in Moscow[9].

И то ли оттого, что звучало сразу столько колдовских заклятий, превращавшихся в моих ушах в какую-то непривычную, холодную, стальную музыку, то ли оттого, что эта чуждая мелодика буквально буравила мне мозг даже тогда, когда я, забравшись в шкаф, старательно закрывала уши руками, мне почему-то всегда казалось, что должно произойти что-то ужасное.

Но, наверное, потому, что моя всесильная Бабушка не только понимала эти длинные «наговоры», но и могла сама сказать какие-то другие, и у нее это звучало как-то мягче, ближе, теплее, ничего ужасного не происходило. И когда пластинка заканчивалась или ее намеренно останавливали, я, с облегчением вздохнув, решала, что и в этот раз в состязании «волшебников» снова победила моя дорогая добрая фея.

Наташа приходила к нам два раза в неделю в течение двух лет. И все эти годы она казалась мне эльфом, только-только спорхнувшим с чашечки какого-нибудь экзотического цветка. Она смотрела на мир огромными, широко распахнутыми льдисто-зеленоватыми глазами, сияющими, словно два фонаря в ночи. Удивительно ладно сидящий по ее тоненькой фигурке синий форменный пиджачок очерчивал хрупкость ее узеньких плеч, а белый воротничок всегда идеально отглаженной, снежно-свежей, словно Наташа и не была на уроках, блузки оттенял какое-то трогательное, беспомощное изящество ее длинной шеи. От нее неуловимо и тонко пахло какими-то пряными сладостями, она была молчалива, тиха и спокойна, как незамутненно-безволнительное небольшое озерцо в какой-нибудь лесной заповедной глуши.

Я не смела даже приблизиться к этому неземному созданию, лишь на пороге своей комнаты, в раствор двери подглядывая, как Бабушка впускает Наташу в квартиру. Но эльф всегда снисходил до меня: идя за Бабушкой в гостиную, она тайком совала мне какую-нибудь совершенно невиданную мной доселе конфету или жвачку с восхитительными вкладышами, на которых между маленькими забавными человечками всегда витало красное сердечко с надписью «Love is…». К тому же подарок всегда сопровождался чуть лукавой, но удивительно светлой, сияющей мимолетной улыбкой, словно были мы с ней, невзирая на огромную разницу в возрасте, как два заговорщика, которые в среде чужих им людей точно знают, о чем молчат.

Как старательно, каким-то ангельским голоском, точно попадая в ноты, она повторяла за Бабушкой мелодию старинной английской песенки: 

Стараясь точно скопировать ее манеру, напевая за ней шепотом у зеркала в своей комнате «Littl miss Muffet…», я представляла себе, что, когда вырасту, у меня будет такое же коричневое платьице с кружевами, такой же изящный фартучек и такой же чистый и приятный голосок.

…Мне казалось, что я только-только упала в весеннюю траву, только-только закусила первый сладкий стебелек, глядя сквозь покрывшиеся зеленым пушком высоченные березы в безмятежное голубое небо, а Бабушка уже настойчиво звала меня:

– Маша! Ты где там затерялась? Пойдем! Нам обедать пора!

И еще не поднимаясь, не выныривая из своего зеленого сочного моря, я изо всех сил кричала:

– Бабушка! По-английски! Ну, пожалуйста!

– Маша! Let’s go home![11]

Мы только что повернули за угол нашего дома, когда, терпеливо и аккуратно пробираясь между идущими людьми, в наш двор свернула большая, блестящая всеми никелированными частями, словно только что отмытая, Белая машина. Особенно меня поразило то, что над задним номером, обведенный кружочком, ярко отсвечивал в солнечных лучах маленький трехлопастный пропеллер, совсем как на моем самолетике из «Kinder Surprise».

Пока мы с Бабушкой шли по двору, Машина остановилась возле нашего подъезда, и из нее вышел…

Нет, я не могу сразу описать вам моего изумления. Ибо из нее вышел ослепительно-белый мужской костюм какого-то исполинского размера: мне даже пришлось задрать голову, чтобы рассмотреть его целиком. Но самое удивительное, что над воротничком рубашки высилась голова… цвета Бабушкиного полированного журнального столика. Того самого, чью идеально гладкую, маслянистую, словно жареные кофейные зерна, поверхность раз в неделю Бабушка «для наведения блеска» любовно протирала специальной жидкостью. Не знаю уж, подвергался ли Белый костюм подобной процедуре, однако и из его рукавов торчали такие же паюсно-лоснящиеся громадные, словно отдельно от всего тела живущие, гибкие кисти рук, одна из которых элегантно захлопнула дверку Машины, в то время как другая привычным взмахом провела по тугому каракулю волос, из-за полного слияния со смоляным отливом лица непонятно где на голове начинавшихся и заканчивавшихся, а затем обе точно скоординированным, отработанным движением потуже затянули у аспидной шеи розовый галстук. Одновременно огромные жемчужно-светящиеся, нереально крупные и образцово‐круглые белки глаз планомерно «сканировали» двор и детскую площадку, а широкая оливковая нижняя губа чуть отвисла, демонстрируя мимолетную самоуглубленность.