На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков

– Так что чистый водевиль, – закончил я. – Было бы смешно, если бы не было так грустно. Ваня любит Мэри, Мэри, как и подобает продвинутой европейской гёрл, льнёт к Гретхен, а Гретхен строит глазки Ване. Мы рвёмся к союзу с демократиями, демократии спят и видят, как бы заключить союз с Гитлером, а Гитлер, похоже, начинает обхаживать нас.

– И вдобавок Ваню в койку к Гретхен со спины пихает… э-э… Харуми, – добавил Коба. – Из Маньчжурии. Да-а… Свальный грех. Варенья хочешь?

Не дожидаясь ответа, он с трудом, слегка даже покряхтев, поднялся из-за стола. Шаркая, подошёл к буфету, открыл скрипучую дверцу. Достал двухлитровую стеклянную банку с вареньем и две розетки. Пошаркал обратно к столу.

– Вкусное, кизиловое, – похвастался он. – К Октябрьской годовщине из Гори прислали. Попробуй. Очень полезно.

Да, подумал я. Дорого дали бы все газеты мира за фото русского диктатора за вечерним чаепитием.

Шлёпанцы, пузырящиеся на коленях синие треники. Футболка с изображением разрывающего цепи мускулистого пролетария и надписью «Сим победиши». А поверх футболки накинут знаменитый френч. Когда Коба стал открывать банку, френч поехал набок; Коба раздражённо дёрнул плечом, накидывая френч обратно, и едва не выронил крышку. Потом искоса поглядел на меня.

– Мешает, – застенчиво пояснил он. – А без него мёрзну.

– А котельную пошибче раскочегарить?

Он посмотрел на меня, как на идиота.

– Вся страна экономит, – сказал он. – А я тут жировать буду? Не буду и другим не советую.

– Некоторые жируют, – не удержался я.

Дрожащей ложечкой он заботливо положил мне варенья и двинул наполненную розетку ко мне. Пахнуло вкусным, терпким и живым. Только тогда он обронил:

– Всё в своё время.

За окном, отодвигая ночь куда-то на край Москвы, мерцала алыми кирпичами одна из башен Кремлёвской стены. На шпиле, властно прорывая темноту, растопырясь едва не на пол-окна, горела тревожным и торжествующим светом рубиновая звезда. Она казалась массивной и веской и стояла, будто вкопанная в чёрное небо; но, подумал я, даже настоящие звёзды, и впрямь, казалось бы, столетиями неподвижные, мчатся в пустоте с невообразимой скоростью, от чего-то удаляясь, к чему-то приближаясь…

– Ненавижу революции, – сказал Коба.

Я чуть со стула не свалился. Дожили, подумал я.

Почему-то вспомнилось, как нас в ночи вообще без единой звезды выгружали на Туруханской пересылке. Перед пешим этапом надо было построиться, что-то не клеилось, нас пересчитывали по головам и раз, и два, и никак не сходились численность бумажная и численность живая; нас держали на режущем ветру полчаса, час… Напротив мёрз и молча терпел, помаленьку зверея, взвод охраны, но они хоть были в шинелях, а мы – в трепещущих арестантских робах. И тогда мы обнялись. Сколько осталось сил, обхватили деревенеющими руками хлипкие плечи друг друга – Коба, Мироныч, Яша, Серго, Слава, Зиновьев с Каменевым, уже тогда, при всём внешнем несходстве, чем-то похожие на Траляля и Труляля из «Алисы», Бухарчик, Ягода, я, Федька Ильин-Раскольников, самый знаменитый невозвращенец прошлого, тридцать восьмого, года, и все прочие, несть им числа, Трилиссеры и Шпигельгласы. И, давясь плотным, как ледовитая вода, туруханским ветром, перхая, задыхаясь, затянули: «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…»

Оскальзываясь сапогами по натоптанному снегу и путаясь в полах длинной шинели, одной рукой придерживая мотающуюся саблю, а другой – тряся жалким револьвером, вдоль строя бегал ротмистр и, срываясь на петуха, орал: «Прекратить!» Те из нас, кто шёл не по первой ходке, рассказывали, что он служит тут, сколько они себя помнят, оттого и получил, верно, странное прозвище: Вечный Руслан. У мёрзнувшего караульного взвода чесались винтовки, и парни только ждали приказа; хоть какое-то развлечение и хоть какой-то в их стоянии смысл… Но приказа Руслан так и не дал. Потом я понял: он ведь законность соблюдал, а не светлое будущее строил. Приди ему хоть на миг в голову, что мы – не преступные люди, а всего лишь помехи на пути прогресса, нас бы мигом положили там вместе со всеми нашими песенками.