Культура шрамов - Тони Дэвидсон

Половина группы слушала ее, понимающе кивая, другая половина, не то охваченная сочувствием, не то зачарованная, наблюдала за Брентом, который вычищал грязь между пальцами ног, а сразу же после речи Софии сказал вслух:

— И как ты только терпишь эти комочки пыли между пальцами? Откуда, хрен подери, они вообще берутся?

Я сгреб свои записи, прикрепил их к пюпитру с зажимом, словно какой-нибудь ведущий программы новостей, и произнес:

— Что ж, сегодня у нас с вами есть о чем поговорить. Ну-с, кто желает начать…

Первое время я ненавидел эти собрания по четвергам, а потом даже полюбил их. Они казались мне какой-то скучной поденщиной, не имевшей никакого отношения к моим тщеславным планам, однако всегда находилось что-то такое, что оживляло эти сеансы. Но лучше всего было то, что автостоянка для персонала Душилища находилась буквально в двух шагах от пожарного выхода: когда под конец сеанса тихони, которые во время занятия почти ничего не говорили (и впоследствии больше не появлялись), поджидали меня у выхода, надеясь на более вольную и более частную беседу-консультацию, я выскальзывал через аварийный выход, спускался по пожарной лестнице и был таков раньше, чем у них появилась бы возможность произнести заготовленную жуткую фразу: «Мне не хотелось говорить об этом перед всей группой, но.…»

* * *

Пятница для меня — манна небесная. Я остаюсь наедине с Джози. Никакой больницы, никаких уродов, — ничто мне не мешает. Я возвращаюсь с работы и начинаю вечер с косяка: марихуана, можно сказать доморощенная, с задворков позади корпуса № 1, где простирается обширная и в основном заросшая территория Душилища. Выращивает траву один из штатных медбратьев и снабжает ею почти всю больницу. Из его зеленых пальцев принимают благодать и долгосрочные пациенты, и около половины психолохов.

Это лучшее время дня. Я слежу, как надо мной поднимаются клубы дыма — и спускается Джози. Ее волосы на удивление быстро отросли с тех пор, как мы в последний раз виделись, и самые длинные пряди щекочут мне грудь, когда она принимается расстегивать на мне рубашку, скользя мягкими пальцами по моему телу. Пятница — это ночь второй ступени, задуманная для разогрева перед субботой, когда на волю должен вырваться сладчайший ад. Сейчас она — подросток, но незаметно взрослеет на глазах, наливаясь угрюмой тяжестью. Ненавижу тебя — ты мне омерзителен, отвратителен, — заявляет она мне, оттопырив губы, а руки между тем нетерпеливо сдирают рубашку со спины. Я позволяю ей продолжать; тело ее изменчиво, облик правдоподобен как никогда, голос эхом звенит у меня в ушах; кроме того, нет причин останавливать ее, это же наш личный штат Айдахо,[5]да и прежде, еще у нас дома, я не умел ее останавливать. Она вечно удирала от меня, когда я пытался поймать ее за ногу, и тогда я хватал за лодыжки, а бывало и за икры, и подтаскивал ее к себе, а на моем лице расплывалась улыбка. Поймал.

И вот в моем «здесь и сейчас» (если и впрямь есть нужда в таком уточнении) она охотится за мной, сгоняет меня с постели на пол, тащит за ремень — пока я не ударяюсь плечами о паркет. Я хочу, чтобы она стала дрянной девчонкой — сегодня же пятница. Я хочу усилить контакт, уменьшить ее года и ринуться сломя голову на вторую ступень. У нее всегда были обкусанные ногти. Мама пыталась приучить ее делать маникюр, аккуратно полировать ногти, но Джози и слышать об этом не желала. Ей слишком нравилось драться, нравилось царапаться и лупить своего братца, когда тот чересчур распускал язык, а случалось это, поверьте мне, постоянно. Мы дрались, как кошка с собакой, по типичному сценарию «брат и сестра». Теперь же она отыгрывалась за прошлое. Ну, давай же.

Я чувствую, как зазубренные края ее ногтей бороздят мою голую грудь, и даю соседям знать, как хорошо мы проводим время. Пускай поревнуют, говорю я ей, и она немедленно забирается на меня верхом, крепко сжимает ляжками и принимается скакать и стонать. Громче, велю я ей, не желая, чтобы соседям приходилось приставлять стакан к стенке. И она стонет еще громче. И мы заводим музыку — свою сладостную, неимоверную музыку пятничного траха. Я пытаюсь привстать, мои руки тянутся к ее короткой юбочке, чтобы приподнять ее, заглянуть под нее, ведь сегодня же пятница, — но она отталкивает мои руки и заводит их назад, а сама придвигается и садится мне на лицо.

Вот она, всю ее можно обнюхивать и ощупывать, вот ее пот, ее колготки, этот ее стойкий аромат. Ни с чем не перепутаешь.

* * *

Когда Джози было четырнадцать, я стащил из ее комнаты колготки и, подкравшись к ванной, стал подслушивать, как она болтает сама с собой, утопая в парах масел для ванной и в каких-то воспоминаниях. Поскольку дверь не запиралась, я легко прополз на животе в ванную, где все до потолка было заполнено паром, а затуманенное зеркало уже ничего не отражало. Зажав в руке колготки, я подобрался поближе к краю ванны. Ее тело обращено в другую сторону, и на лицо мне летят капли. Когда она что-то замурлыкала, я понял: пора, подскочил и обмотал ей рот колготками, оборвав ее мурлыканье и заставив впиться зубами в нейлон. Пока ее тело извивалось в воде, я жадно оглядывал его. Вот длинные ноги, островки пузырьков, дрейфующие по поверхности и пристающие к ее лобковым волосам; вот из-под воды показываются кончики грудей, трясущиеся от схватки со мной.

— Убирайся! — кричит она сквозь кляп.

* * *

Она привстала с моего лица, перевернула меня и стащила оставшуюся одежду. Потом завела мне руки за спину и туго перевязала их ремнем. Мне были видны только щепки, отставшие от некрашеных половиц. Потом я закрыл глаза и почувствовал, как ее указательный палец зазмеился внутрь по моему заднему проходу. Первая фаланга, вторая, до самой костяшки. И вот — блаженство.

* * *

Суббота, середина дня. Джози перебегает из одного угла в другой, и так по кругу. Она маленькая и худенькая — ей сейчас лет десять, она подныривает под скамью с гирями и на мгновение замирает. Ее большие карие глаза дико озираются, кудряшки и завитки волос разлетаются в разные стороны от дыхания. Затем она снова пускается наутек, перемахнув через телевизор с видео в третьем углу, и наконец, соскользнув под футон, утихомиривается.

Я сижу в противоположном углу комнаты, делая вид, что просматриваю бумаги, а сам одним глазком поглядываю на папку, лежащую у меня на коленях, а другим — на ее ноги, исчезающие под кроватью. Она всегда хорошо играла в догонялки, ей это нравилось, ее вопли и возгласы разносились по всему хаотично выстроенному родительскому дому. А вот до соседей никакие звуки от нас не долетели бы, слишком далеко. Это я ей и внушал. Никто не услышит, как ты закричишь, — пугал я ее своим самым ужасным голосом, и она взвизгивала и летела вниз по лестнице. Точно так же, как сейчас она пряталась под кроватью, слегка отодвинув край простыни, чтобы видеть, как я буду приближаться.

До, я уже иду, — сообщаю я ей, откладывая папку в сторону и сбрасывая обувь, чтобы она не услыхала моих шагов. Я мигом устремляюсь к двери, так что вместо меня ей было видно одно размытое пятно. Я чувствую прилив крови, начавший клокотать в моем теле: адреналиновая буря, какую способна поднять одна только Джози.