Культура шрамов - Тони Дэвидсон

Еще одна унылая встреча… с твоим-то унылым имечком, Сэд… Так обычно острили неудачники из административного здания, где проходили эти сеансы. Исследователи считались как бы персонами нон грата: полноценные больничные психологи, расхаживавшие по викторианским коридорам Душилища, щелкая каблуками, сторонились нас как академических выскочек, а нервные психотерапевты, казалось, жались к стенам, шепча друг другу: это мой остров… Но я был выше всего этого и стоял в стороне, не давая им времени и возможности поупражняться в своих дурных шутках. Все это я уже слышал раньше, вдобавок они просто ревновали — ревновали хотя бы потому, что когда я входил в аудиторию, где толпилась моя группа (у всех в руках одинаковые полистироловые стаканчики с обжигающим кофе, у всех на лицах — одинаковое глуповатое выражение), то я целиком завладевал их вниманием и по крайней мере на 75 % — их благоговейным уважением. Чем не могли похвастаться эти бумагомаратели, эти тянитолкаи.

Обстановка каждую неделю была примерно одинаковой. Новички должны были представиться остальным членам группы. После моих благодушно-поощрительных слов они поднимались со стула и рассказывали, почему попали сюда. Обычная групповая рутина — такое практикуется по всей стране, от окраин до окраин, от «Анонимных алкоголиков» до групп, создаваемых для родственников жертв автокатастроф. Здравствуйте, меня зовут Суз, и мне кажется, я подвергалась насилию. На самом деле обычно все это было очень трогательно, и, как только новый член группы, выговорившись, садился на место, ему тут же пожимал руку или похлопывал его по плечу кто-то из шестерки «прочного костяка» и что-нибудь спрашивал — но не о том, правда ли все рассказанное, боже упаси, а просто — о самочувствии сейчас и тогда. Потом, когда со всем этим было покончено, беседа всегда налаживалась, и под моим чутким руководством группа обсуждала темы вечера, например: «Матери и дочери»; «Отцы и сыновья: Что делать с восстановленными воспоминаниями»; «Что лучше — простить или рассказать?»; «Как жить с наследием насилия» — и, наконец, неизменно популярная тема: «Неужели я тоже такой?»

Мне всегда было любопытно наблюдать, как люди ведут себя в группе. А еще любопытнее наблюдать за тем, как некоторые пытаются прятаться за темными очками, высоко поднятыми воротничками, как украдкой бросают нервные взгляды в коридор. Ясно было, что многие приходят сюда через силу, что для них посещение этих занятий в чем-то сродни визиту к дантисту — болезненная, но необходимая процедура, — тогда как для иных, вне сомнения, сеанс групповой терапии с доктором Сэдом по вечерам в четверг являлся венцом всей недели. Позвольте, я приведу два примера.

Приблизительно на третьей неделе, когда численность группы достигла пяти или шести человек, притом что только двое из них посещали все сеансы, появился некий Брент. Он от начала до конца казался комком нервной энергии — этакий вертящийся дервиш со шрамами на лице; Брент стремительно вошел в аудиторию и смутил остальных отказом сесть. Пока все робко сжимали в руках стаканчики с кофе, он осушил свой одним махом — черный обжигающий кофе, с тремя кусками сахара, — и огласил обычную тишину в комнате словами:

— Я три года ходил к «Анонимным алкоголикам», но до сих пор пью.

Был в группе и еще один новичок — женщина средних лет, все время хмурившая лоб и мрачно смотревшая по сторонам. Она отказалась от кофе и села на самый дальний от меня стул. Когда все расселись, стало ясно, что Брент будет говорить первым. Его вызывающе вертикальное положение тела нарушало покой, царивший в аудитории, а более чем явное желание рассказать о себе явилось чем-то вроде насилия, сокрушавшего чувствительные «эго» остальных членов группы.

— Забавно, что мой папаша угодил в конце концов к «Анонимным игрокам». Он всю жизнь делал ставки на все, что движется, — на собак, лошадей, боксеров. Боже, если у него появлялся хоть какой-нибудь шанс выиграть, он ставил пятерку, десятку — и усаживался в кресло у букмекера понаблюдать, как очередной неудачник пустит его деньги на ветер. Он говорил, что ему нужно практиковаться. Я был тогда мальчонкой лет двенадцати, только-только начинал приобщаться к школе жизни, и когда мне в руки попала пачка однофунтовых купюр, на меня это сильно подействовало. Он обучил меня покеру, всем его хитростям и сложностям, всяким манипуляциям с пятью картами, всем этим штучкам, когда карты то дичают, то делаются шелковыми. После каждого кона он говорил мне: «Проигравший должен что-нибудь с себя снять». Иными словами — покер на раздевание, так, наверное, можно это назвать. Правда, игра выходила чертовски односторонняя. Игре-то он меня обучил, но сам за много лет так в ней поднаторел, что никогда не проигрывал; вдобавок и одежда на нем была в три слоя. А я все время проигрывал. Майка, джинсы, носки («считаются за один предмет») — и вот я уже оставался сидеть перед ним в одних трусах, а на нем было столько одежды, что хоть в Арктике зимуй — не пропадешь, не то что в убогой конуре, где он меня растил. Если я выигрывал кон, то получал что-нибудь из тряпья обратно, но всегда ненадолго. Иногда я отыгрывал штаны, но уже после следующего кона снова лишался их. Я понял, достаточно надевать только носки. О скромности речь уже не шла.

Поскольку группа моя только недавно сложилась, У большинства людей не было возможности соотнести услышанное ни с какими другими историями, кроме своих собственных, и я сидел в мягком кресле, рассматривая их лица, заранее зная, что все их истории будут полны слезливых подробностей, запылившихся воспоминаний, от которых щемит сердце и разрывается ум. Из их рассказов проступят и обретут реальные очертания разные болезненные образы, — но, пока они боролись с демонами ведомыми и неведомыми, Брент быстренько скинул обувь и продемонстрировал публике свои босые ноги, с невероятным проворством шевеля пальцами…

— С тех пор я никогда не ношу носков, — добавил он и, безжалостно хихикнув, рухнул на стул, зажимая себе рот рукавом пиджака.

— Сегодня у нас еще одна новенькая, верно? — Я жестом показал на женщину средних лет, которая смущенно ерзала на стуле. Наконец, напутствуемая ободрительными улыбками соседей, она поднялась с места. Сгорбившись, сжав руки, она с ужасом и неодобрением смотрела на Брента — он уже угомонился и теперь отколупывал кусочки мозолей от пальцев ног.

— Меня зовут София, и я пережила насилие.

Надо сказать, в других группах подобного рода заявления встречались бурными аплодисментами слушателей, которые полагали, что назвать проблему вслух — значит уже наполовину выиграть битву, тогда как на деле битва оказывалась лишь мелкой потасовкой. В своей группе я активно препятствовал всяким выражениям радости по поводу таких признаний.

Третье правило психотерапии гласит: никогда не доверяй словам пациента.

— В детстве мать с отцом лупили меня. Если я что-то делала не так, они по очереди придумывали мне наказание, причем оба на свой лад подбирали самый подходящий для этого способ. Мать хватала меня за руки и начинала выкручивать запястья, прижигала мне кожу, а иногда просто била наотмашь по лицу — но это были не легкие шлепки, а увесистые пощечины. Отец бросал в меня разными предметами, и если я не хотела плакать или показывать своим видом, что мне совестно за невыполненное задание, то он подбегал ко мне — а росту в нем было больше шести футов, — и заламывал мне руки за спину, швырял об стену. Иногда — по многу раз. И вот теперь я хочу спросить у вас, доктор Сэд, и у всех вас, у кого есть собственные дети: а вдруг я сама начну так поступать с моими детьми? Я их очень люблю, я и волоса у них на голове не трону, но иногда я вспоминаю ярость, вспоминаю необузданную злобу моих родителей, и тогда я говорю себе: вдруг на меня тоже такое найдет, я выйду из себя — а потом очнусь и увижу своих детей в луже крови?