Падшая женщина - Эмма Донохью

Было невероятно холодно. Морозный воздух охлаждал нос и рот, словно пучок свежей дикой мяты, но Мэри уже не кашляла; ее легкие снова окрепли. Сажа падала ей прямо в глаза, и она прикрыла их рукой, поглядывая из-под ладони на небо, расцвеченное красками, которых она никогда не видела, для которых не придумали слов в этом мире. Мэри не представляла, как можно сотворить такое волшебство, почему воздух взрывается, не причиняя вреда зрителям, и откуда появляются звезды всех цветов радуги.

У стен Тауэра метались обнаженные до пояса мужчины. Их тела поблескивали от пота. Они поджигали снаряды и отбегали на безопасное расстояние.

— В прошлом году один побежал не в ту сторону и наступил на ракету, — сказал старик, стоявший прямо впереди Мэри.

— Я помню, — с удовольствием заметила его спутница. — Я слышала, в нем прожгло здоровенную дыру.

Каждый раз, когда небо освещали всполохи серебристого света, из темноты выступали лица — сотни, тысячи лиц, словно густо усеянный примулами весенний луг. Никто не смотрел на Мэри, все взгляды были прикованы к магическому представлению. Краем глаза она увидела маленького мальчика с широко раскрытым от изумления ртом и тут же заметила, как его крохотная ручонка опустилась в карман стоящего рядом джентльмена. Мэри громко расхохоталась. Кажется, она засмеялась первый раз за всю зиму.

Накатила белая волна дыма, и толпа отшатнулась назад. Женщина впереди наступила ей на ногу, и Мэри отпихнула ее локтем. Горячий пепел опустился на шляпки и парики; раздались визги и вскрики. Люди сжимали ее со всех сторон, так что порой перехватывало дыхание; несколько тычков — и Мэри отвоевала себе немного места.

Дым рассеялся. Неужели это все?

— Еще! — загудела толпа.

Повисла тишина. Еще через пару секунд раздался тоненький жалобный свист. Все замерли в предвкушении; казалось, люди даже затаили дыхание. Сухой треск, похожий на выстрел, — и темноту снова разорвала ослепительная вспышка. Дюжины алых огней засочились из неба, словно кровь из невидимых ран. «Римская свеча» выплюнула сотни звезд. Мир перевернулся с ног на голову. У Мэри затекла шея, но она не могла оторваться. В это мгновение она почти верила тем проповедникам, что считали землетрясение знаком божьего гнева. У всемогущего Господа отняли гром и молнии — кто бы на его месте не разгневался?

Когда фейерверк наконец закончился и небо очистилось, толпа постепенно начала редеть. Мэри сделала несколько шагов и споткнулась — у нее так замерзли ноги, что она их почти не чувствовала. Какой-то однорукий солдат подхватил ее сзади.

— Вот такой же грохот был и на войне! — хвастливо крикнул он ей в самое ухо.

— Да будто ты помнишь, — усмехнулась Мэри.

Она достала из кармана маленькую монетку — из тех денег, что заработала шитьем в Магдалине, — и купила у торговки стаканчик горячего джина. Его резкий аромат смешивался с запахом порохового дыма, и это было восхитительно. Желудок тут же согрелся. Если не стоять на месте, то с холодом вполне можно справиться, подумала Мэри. Еще пару пенсов она потратила на маленькую баночку румян и сразу же накрасила ими губы и щеки. Из стеклянной витрины лавки на нее глянуло знакомое, привычное лицо — лицо шлюхи с ярко-алым ртом.

Сворачивая за угол, к Биллингсгейту, Мэри столкнулась с шедшим навстречу прохожим. Его камзол свисал с одного плеча, а рубашка вздыбилась пузырем.

— Поцелуй на удачу! — завопил мужчина и обхватил ее обеими руками.

Мэри попыталась его оттолкнуть.

— Отказывать нельзя, моя дорогая. — Казалось, он выдыхал чистое бренди. — В новогоднюю ночь никто не может сказать «нет».

Его губы были теплыми и влажными. Мэри позволила чужому языку скользнуть в свой рот, ловко высвободилась и поспешила дальше. Через пару шагов она наступила на дымящуюся головешку и с изумлением поняла, что это ракета. Неужели такое великолепие могло превратиться в черную обгоревшую палку? Сколько же все это стоило! С таким же успехом можно было просто бросать в огонь банкноты, будто листья в костер в конце лета.

Что за ледяную ночь она выбрала для своего блистательного исхода из Магдалины… И все же Мэри ни о чем не жалела. Она пошла быстрее, радуясь свободе, которую получили ноги после двух месяцев почти без движения. От холода захватывало дух. Одежда, которую сестра Батлер передала ей перед уходом, — с такой брезгливостью, словно это были заскорузлые окровавленные тряпки, — оказалась куда холоднее, чем помнила Мэри. Как только она не замерзла в ней раньше? Ее розовая юбка на фижмах раскачивалась при ходьбе, обвевая ноги потоками морозного воздуха. Мягкий шелк жакета был настоящим наслаждением для пальцев, изголодавшихся по гладкости и нежности, но все ее тело под этой роскошью было покрыто мурашками.

От фонарей исходил знакомый запах горящего масла. Мэри сделала глубокий вдох, такой, что защипало в глазах. Город выглядел замерзшей грязной лужей, а Мэри ощущала себя изгнанницей, возвращающейся домой. Она не забыла, сколько опасностей таит ночной Лондон, но никакая беда не могла коснуться ее сегодня. Даже названия улиц отзывались в душе радостным трепетом, потому что можно было выбрать любую из них и пойти туда, куда захочется. Клементс-Лейн, Поултри-стрит, Чипсайд… Зазвенели полуночные колокола. Мэри увидела купол собора Святого Павла и прибавила шагу.

Вокруг собора было полно празднующих. По улицам прогуливались ряженые с лисьими и кроличьими головами; сразу на двух углах шло представление — святой Георгий спасает деву от дракона. Молодой джентльмен с красными от выпитого глазами, в роскошном одеянии из кремовой парчи, подбрасывал в воздух монеты и хохотал до упаду, когда нищие сталкивались лбами, чтобы их поймать. На ступенях собора толстяк боролся со старым медведем; они застыли в объятии, словно Каин и Авель.

Мэри купила виски и овсяных лепешек, чтобы отпраздновать Новый год. Она все время поглядывала по сторонам: конечно, в эту ночь Куколка непременно должна быть на улице. Было бы так славно сделать ей сюрприз. «Привет, подружка!» — как ни в чем не бывало сказала бы Мэри, как будто они виделись только вчера. Уж не она ли это там, под омелой, привязанной к фонарному столбу? Нет, это другая девушка, с ненакрашенным лицом и обнаженной грудью. Прислонившись к столбу, она выгнула спину, и сразу двое мужчин прильнули к ее соскам.

Мэри почувствовала, что от усталости и холода у нее подгибаются колени. Ее тело заледенело, словно сосулька, а джин в животе сражался с виски. Пора домой, подумала она.

Проходя мимо черной громадины Ньюгейта, она на секунду представила себе узников, что томятся сейчас в крепости. Наверное, весь этот праздничный шум сводит их с ума. Как им хотелось бы обрести свободу, хотя бы на одну ночь! Каково это — сидеть и ждать решения своей судьбы, будь то пеньковый галстук или Америка? Она вдруг увидела своего отца, так ясно, словно это было на самом деле, его огромную фигуру, сгорбившуюся на соломе. Какими были последние дни Коба Сондерса, до того, как его унес сыпной тиф? Какие видения приходили к нему в бреду?

Иногда, в детстве, Мэри почти верила в то, что говорила ей мать: что Коб Сондерс был круглым дураком, который позволил себе пропасть ни за грош. Но потом она вдруг вспоминала большие и крепкие, словно ветви дуба, руки и густую черную бороду, которая, как стена, стояла между ней и всеми бедами мира. Она не помнила отцовского лица, оно стерлось из памяти, будто портрет на старой монете, но твердо знала одно: Коб Сондерс никогда не выгнал бы свою дочь из дома, что бы с ней ни случилось. Ей пришло в голову, что он, в общем, был героем, ее отец-повстанец, — героем, который отдал все годы своей жизни за одиннадцать украденных дней.