Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - Савако Ариеси

Хотя вопрос ее прозвучал ровно, в голосе не было той приязни, которую она дарила Каэ со дня похорон Кобэн.

– Это так? – уже более настойчиво повторила явно рассерженная Оцуги. Но она не собиралась выставлять напоказ перед Сэйсю свое неудовольствие.

– Теперь Каэ в том же состоянии, в каком была я, когда потеряла Окацу, – еле слышно пробормотала она, когда ее невестка уже лежала на футоне. Ни Сэйсю, ни его жена не поняли, что она хотела этим сказать.

Сэйсю взял фиолетовый мешочек с темно-красным порошком и высыпал его в чашку смешанного с теплой водой сакэ.

– Как мало, – снова подала голос Оцуги.

Едкое замечание вряд ли могло умерить волнение Каэ.

Оцуги с каменным лицом взирала на то, как ее сын взял жену за подбородок и влил ей в рот обезболивающее снадобье, которому он дал название «цусэнсан». Она чувствовала, что этот опыт должен дать положительные результаты. «Сколько лет потребовалось, чтобы изобрести цусэнсан», – подумалось ей. Но раздираемая противоречивыми эмоциями, мать не могла от души порадоваться близкому успеху сына. По-прежнему сохраняя в свои шестьдесят восемь лет великолепную, полную изящества осанку, она сидела и раздумывала над своей жизнью. Ученики Сэйсю, которым поведали ее историю, считали госпожу Ханаоку необычайно красивой. И все же Оцуги знала, что ни один из них не станет отрицать очевидного – она состарилась. А старости она боялась гораздо больше, чем смерти.

Цусэнсан подействовал не сразу. В отличие от предыдущего снадобья это работало медленно и не вызывало неприятных ощущений в груди. Каэ тем не менее часто стонала, постепенно скатываясь в беспамятство.

– Тебе больно? – склонился над ней Сэйсю.

Каэ вяло покачала головой. Она вспомнила последние слова Оцуги и поняла, что действительно оказалась в том же состоянии, в котором пребывала ее свекровь три года тому назад, когда впервые предложила себя в качестве подопытной. Хотела ли Оцуги снова возвестить о своем превосходстве? Каэ в этом сомневалась. Скорее всего, свекровь просто желала разделить свое одиночество с другой потерявшей дочь матерью. Как бы то ни было, Каэ ничего не боялась, на нее снизошли мир и покой. Стало совершенно не важно, кто победит в споре. Все, чего ей хотелось, – увидеть во сне Кобэн, но вскоре цусэнсан вступил в полную силу, и она провалилась в небытие.

Сэйсю ни на миг не оставлял ее, хотя мать не раз настоятельно просила его пойти отдохнуть. В полночь он измерил пульс Каэ и подробно описал ее состояние на бумаге. Она ни разу не шелохнулась и не издала ни единого звука, когда он щипал ее за бедро. Повязки не врезались в кожу. Лекарь остался очень доволен. Оцуги неотрывно следила за ним.

На следующее утро подопытная пришла в себя от невыносимой боли в глазах.

– Каэ, ты проснулась?

– Да.

– Сесть сможешь?

– Да, наверное…

В прошлый раз она вообще не могла пошевелиться, но сейчас ей удалось подняться с помощью мужа. Дрожащие пальцы обхватили чашку с противоядием. По вкусу оно сильно напоминало бобовый отвар из первого опыта – явное указание на то, что цусэнсан по большей части состоял из дурмана белого и бореца. Боль стала настолько невыносимой, что, выпив противоядие, Каэ прикрыла глаза рукой и повалилась вперед.

– Что с тобой, Каэ?

– Простите меня, простите…

– Скажи, как ты себя чувствуешь. Говори все.

– Глаза.

– Что?

– Глаза болят. И голова раскалывается.

Разочарование сына не ускользнуло от внимательного взгляда Оцуги.

– Каэ много плакала после смерти Кобэн, вот у нее глаза и болят. Это никак не связано с цусэнсаном, я уверена. Думаю, холодная вода поможет.

Она вышла из комнаты, взяла полотенце и направилась к колодцу, где Корику и несколько служанок мыли весенний хрен.

– Матушка! – позвала Корику. – Как там Каэ?

– Очнулась.

– Правда? Так быстро…

– Я нисколько не сомневаюсь, что ее самочувствие не отличается от моего в прошлом опыте. Но она вся изнылась.

– Почему? Что с ней?

– Говорит, что глаза болят. Думаю, холодная примочка поможет.

– Чему? Глазам? – Лицо Корику исказилось от страха.

– Она столько плакала после смерти Кобэн, вот они и ослабли. Дело только в этом. Умпэй-сан волнуется, считает, что это снадобье виновато. Неужели она не могла промолчать? Что за жена, ни с кем не считается!

– Матушка, не надо так! – осадила ее Корику.

Резкий тон резанул слух, Оцуги вздрогнула, подняла голову и вместо нежной покорной доченьки увидела пред собой разъяренную женщину. Служанки застыли в изумлении.

– Слезы тут ни при чем! И глаза ее ослабли не после смерти Кобэн! Неужели вы ничего не замечали, матушка? Зрение у Каэ начало портиться задолго до болезни дочери. Неужели вы думаете, что моя терпеливая невестка станет жаловаться по пустякам? Вы сейчас же должны сказать Умпэю, матушка. Если вы этого не сделаете, это сделаю я. Глаза Каэ болят из-за снадобья, которое она приняла два года тому назад.

Оцуги отшатнулась, словно получила удар кнутом. И от кого! От родной дочери! Что до ее откровения, Оцуги действительно понятия не имела о бедах Каэ. Пальцы коснулись ледяной воды, и ее вдруг затрясло с такой силой, что она не смогла остановить Корику, которая опрометью кинулась в комнату Сэйсю.

«Если то, что сказала Корику, правда, – спорила она сама с собой, – а лгать не в ее привычке, как же тогда я? Почему снадобье не оказало такого воздействия на меня? Опыт показал, насколько я глупа и бесчувственна. Дура! Теперь вся слава и почести за самопожертвование достанутся этой девчонке». Тяжесть прожитых лет неожиданно упала ей на плечи.

Каэ дали болеутоляющее, поверх шелкового платка на глаза положили холодное мокрое полотенце. Через некоторое время стоны ее стихли.

– Надо же! – Сэйсю выяснял у сестры подробности о состоянии Каэ. – Я и сам уже начал об этом подумывать. Видишь ли, цусэнсан не должен был повредить глазам. Но почему мне никто не сказал о Каэ раньше?

С одной стороны, лекарь был счастлив, что его цусэнсан повел себя так, как он и ожидал. Но с другой, он был возмущен, не сказать – разозлен тем, что Каэ ни словечком ему не обмолвилась о своих страданиях. Однако все раздражение он направил только на мать и сестру.

Оцуги до сих пор трясло.

– Но я… я не знала! Каэ ничего мне не говорила.

– Матушка! – Корику подбежала к расстроенной Оцуги и помогла ей выйти из комнаты. Она погладила мать по спине, поразившись тому, как исхудали ее плечи, и заметив наконец, что она сильно постарела. Обе не проронили ни слова.

К полудню боль немного отступила, и Каэ смогла поесть каши.

– Извините, что заставила вас поволноваться, – сказала она мужу.