Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - Савако Ариеси

– Корит-тян,[44]не отнесешь матери кашу, маринованных слив и яичный желток? Я уверена, что она будет довольна, если за ней поухаживаешь ты, а не я. Мне надо успеть разложить эту ткань по доскам до того, как совсем стемнеет.

– Совсем стемнеет, говоришь? – с сомнением протянула Корику. На дворе стоял солнечный денек, можно сказать, невероятно светлый для ранней весны. Будь у Каэ целая куча белья, Корику поняла бы ее. Но в бадье плескалось всего несколько вещей – к полудню вполне можно закончить.

– Да, до темноты. Такая ясная погода стояла, а теперь тучки собираются, надо поторапливаться.

Золовка удивленно взглянула на небо, но Каэ сделала вид, что не заметила этого.

– Сестрица… – начала было Корику, но оборвала себя на полуслове. – Ты сказала, кашу, сливы и желток? – Получив утвердительный ответ, она направилась в дом.

Еще один странный разговор состоялся, когда Корику принесла матери поднос с едой.

– Когда я приняла снадобье? – спросила Оцуги дочь.

– Вчера днем.

– Неужто? – озадаченно поглядела на нее Оцуги.

– Зачем мне лгать?

– И ты, и Умпэй-сан говорите, что это было вчера, значит, так оно и есть…

– А почему вы спрашиваете, матушка?

– Каэ сказала, что я проспала довольно долго, она, дескать, даже счет дням потеряла.

Корику промолчала. По щекам матери текли слезы обиды и разочарования.

Несколько месяцев спустя, ближе к началу лета, умерла Кобэн. Обычная простуда обернулась воспалением легких, и девочка ушла от них, словно ребенок, который убежал в поле за стрекозами и не вернулся. За полтора месяца до трагедии Каэ сделалась замкнутой. Она чувствовала, что тьма вокруг нее сгущается, а свет в ее жизни постепенно меркнет. При виде Кобэн в гробу мать окончательно погрузилась в пучину горя. Расставание далось нелегко. После того как тело предали сожжению, а маленькую урну с прахом захоронили под могильной плитой Ханаока у Пруда ирисов, Каэ уже не могла сдерживаться.

– Никто не может разделить страдания матери, пережившей свое дитя, кроме другой матери, которую постигло то же несчастье, – причитала она, слезы рекой текли на плечо Оцуги.

– Плачь, Каэ, плачь сколько сможешь. Когда слезы высохнут, одиночество станет невыносимым, и тебе захочется разорвать себя на куски, потому что горе будет все расти и расти, до тех пор пока ты уже не сумеешь его вместить. Не было ни дня после смерти Окацу, чтобы я не пожелала последовать за ней.

– То же самое может случиться и со мной. Теперь я знаю, каково вам пришлось. Когда я думаю о моей милой девочке, которая лежит совсем одна под ирисами, сердце мое разрывается от боли.

– Бедная моя Каэ!

– Матушка…

Теперь уже они обе плакали друг у друга на плече. Наблюдавший за этими объятиями ученик лекаря решил, что видит перед собой любящих мать и дочь. От взаимной вражды и ненависти не осталось и следа. Каэ ощущала, как слезы уносят с собой пропитанные горечью годы. И сейчас, когда свекровь проявила столько сострадания, она пожалела о том, что так долго ненавидела ее. Не была ли смерть Кобэн ценой, которую пришлось заплатить за эту ненависть? – подумалось ей, и слезы хлынули с новой силой.

Ни Оцуги, ни Каэ не заметили смотревшую на них Корику. Она глазам своим не могла поверить. Тридцати пяти лет от роду, Корику взяла на себя часть обязанностей своей престарелой матери и помогала Каэ. Ученики все прибывали и прибывали, поэтому пришлось построить для них еще одно жилище. Груз ответственности за уборку и стряпню лег на плечи Корику, без нее было никак не обойтись. Но в то же время она вела себя настолько тихо и скромно, так редко заявляла о себе, что почти никто не осознавал ее истинной роли.

Как и предсказывала Оцуги, через три месяца Каэ почувствовала себя полностью опустошенной. Горе, правда, не разрывало ее на части, и, вместо того, чтобы думать о смерти, она все чаще и чаще рыдала, и так до тех пор, пока глаза не начинали гореть огнем, а голова раскалываться от боли. Днем Каэ еще удавалось не обращать внимания на эти муки, которые она относила на счет своей скорби и одиночества; она молча промокала глаза и выполняла работу по дому, часто прикладывая руку ко лбу. Но по ночам физические и душевные страдания становились невыносимыми. Она ревела не переставая, по щекам ручьями бежали кровавые слезы. И только позже Каэ заметила, что из глаз ее течет вязкая желтоватая жидкость.

Когда Сэйсю не смог подняться, чтобы пойти на срочный вызов, у жены возникли подозрения, что он принимает снотворное, и она напрямую спросила его об этом:

– Вы пьете какое-то лекарство?

– Как ты догадалась?… Это снадобье, заменяющее снотворные пилюли. Оно снимает усталость и переутомление.

– С такими вещами не шутят. Если с вами что-то случится во сне, кто вам поможет, особенно если учесть, что вы никому не позволяете спать в своей комнате? Кроме того, представьте – привезли тяжелобольного, а вас не добудиться. Под угрозой ваша репутация!

– Мм… да… – покивал Сэйсю, удивившись ее заплаканным глазам и неестественно резкому тону.

– Почему вы не даете мне обезболивающее снадобье?

– Настой, который я давал тебе в прошлый раз, необычайно ядовит. Увидев, как он подействовал на тебя, я понял, что дозу надлежит уменьшить. Ты и так достаточно для меня сделала, Каэ.

– Но матушка помогала вам дважды.

– Она принимала сильное снотворное, только и всего.

Каэ искренне переживала о том, что говорит о Сэйсю молва и что думают его многочисленные подопечные, и в тот момент не имела особого желания соревноваться с Оцуги. Теперь, когда Каэ лишилась Кобэн, собственная жизнь потеряла для нее смысл и принести свое тело в жертву исследованиям мужа казалось ей благородным поступком. Но какими бы ни были причины, она жаждала принять снадобье. Ей так хотелось почувствовать, как горячая кровь бешено несется по венам! Если бы только она могла снова впасть в беспамятство… Может, повторение опыта умерит боль. Она снова и снова умоляла мужа дать ей снадобье.

Некоторое время Сэйсю колебался, надеясь разрешить внутренние противоречия. Он и так уже дал жене слишком большую дозу, и совесть временами терзала его. Но с тех пор прошло почти два года постоянных исследований, уверенности у него прибавилось, и в конце концов желание провести настоящую проверку нового обезболивающего одержало верх.

– Хорошо, Каэ, – сдался он.

– Спасибо, господин. – Слезы хлынули потоком. После смерти Кобэн она легко плакала. И, что бы ни предпринимала, глаза болели все сильнее и сильнее.

Услышав о намерениях Сэйсю, Оцуги свела на переносице прекрасные брови.

– Это так? – только и спросила она.