Фридрих Барбаросса - Юлия Андреева

Опомнившись от пережитого потрясения, я посчитал возможным возвести героя в рыцарское звание, но тот, кстати, его звали Иоанн, как апостола-евангелиста, пожелал остаться в своем звании, ибо как он посмеет сесть рядом с настоящими природными рыцарями и господами, не нанеся им при этом прямого оскорбления?

Сколько же таких Иоаннов еще совершит свои подвиги, прославляя свою землю и своего короля.

Меж тем Райнальд Дассель шлет известия одно тревожнее другого. Стоило мне перебраться через Альпы, новоназначенный архиепископ Майнцский[81] решил за благо для себя вернуть все церковные владения, которые потерял его предшественник и которые, естественно, теперь принадлежали другим ленам. Не упредив о задуманном моего наместника, он вторгся на чужие территории, перебив пограничников и перевешав не согласных с его решением. Ничего удивительного, что держатели получивших убытки ленов тут же ответили архиепископу силой оружия, а именно подожгли с десяток деревень архиепископства, а также порушили его крепости, традиционно не щадя церкви и монастыри.

По словам Райнальда, руководил этими бесчинствами мой двоюродный дед, пфальцграф Герман фон Шталек[82], впрочем, действовал-то он в ответ на произвол архиепископа, так что оба должны были понести заслуженное наказание. Понимая, что канцлеру не по плечу усмирить и столь высокопоставленных особ, я оставил этот вопрос до того времени, когда лично смогу вызвать их к себе для дачи показаний, пока порекомендовав Райнальду предупредить драчунов о том, что вопрос этой междоусобицы стоит на личном контроле их короля.

— Ну и как будем наказывать этих мерзавцев? — оторвавшись от диктовки письма, поинтересовался я у полирующего свой меч Отто.

— А, ерунда какая-то, пущай штрафы заплатят в казну и восстановят разрушенное, — отмахнулся Виттельсбах. — Тоже мне, большое дело, друг у друга в ленах похозяйничали, неужто теперь все бросать…

— Так ведь я же не только кесарь, но и защитник церкви! — не выдержал я. — Назначу только штрафы, папа обидится.

— Казни обоих, получишь два свободных лена. — Зевнув, предложил Генрих Лев.

— Если бы в батиных владениях эти огольцы поозоровали, мы бы их кнутом как следует по мягкому-то месту поучили, чтобы в другой раз чем иным думали, — рассмеялся Виттельсбах.

— Не пойдет!

— Тогда пусть собаку поносят, а? А правда, пусть мальчишки сыщут самую блохастую и шелудивую, — батя рассказывал, было такое наказание, еще при императоре Карле. Пусть эти архиепископ с пфальцграфом при всем честном народе пронесут грязную животину хотя бы милю. И вреда никакого, и народ потешится, и опять же — позор!

Через шесть недель после начала осады, на Пасху, когда мы объявили короткое перемирие, ворота крепости открылись и выпустили процессию клириков, которые, подойдя к моему шатру, слезно молили помиловать город. Стиснув зубы, я выдержал их речи, ответив решительным отказом. А как я мог простить Тортону после того, как потерял здесь столько времени и верных людей? Меня бы просто не поняли мои же рыцари. Да и как бы объяснялся с Павией?

В середине апреля крепость сдалась, после чего я позволил всем жителям, независимо принимали ли они участие в обороне или нет, всем этим недобиткам, уйти из города прихватив с собой все, что они смогут унести на себе, после чего город был отдан на разграбление и уничтожен.

Когда-то, об этом мне рассказывал отец, мой дядя Вельф VI проиграл сражение у крепости Вайнсберг близ Хайльбронна другому моему дяде, королю Конраду. Когда ворота открылись, его величество разрешил находящимся в городе женщинам покинуть его с миром, вынеся на себе все, что те способны унести. И тут произошло необычное, женщины покинули крепость, вынося на своих спинах собственных мужей!

Увидев такое, мой отец попытался вмешаться, закричав, что-де королевское слово истолковано превратно, на что мой дядя первый раз прилюдно возразил брату, воскликнув: «Королевское слово нельзя истолковать превратно».

Мне кажется, что, несмотря на то что простые бабы сумели одурачить своего короля, дядя Конрад был даже рад такому повороту событий, ведь теперь ему не пришлось карать смертью или уволакивать в плен такое количество мужчин. Помятуя об этом, я разрешил убираться всем без исключения. К слову, истощенные голодом и мучимые болезнями, люди не могли вытащить на себе слишком много. Некоторые женщины спасли только своих обессиленных детей, а мужчины переносили на спинах стариков.

Что до разрушения Тортоны, мои воины всего лишь подожгли дома, а прикончили город пришедшие осуществить давнюю месть жители замечательной Павии. Причем не просто так ворвались и начали ломать, что под руку попадется. Много бы они сломали в городе, большая часть домов которого сделана из камня. Тут нужно и умение, и знание того, как эти самые дома построены. Я был удивлен, когда первыми в пропахший гарью город вошли представители гильдии каменщиков в кожаных фартуках, наколенниках и огромных перчатках, вместе с ними шли счастливые своей участью подмастерья с загодя заготовленными клиньями, лопатами, ломами, ну и, разумеется, веревками, которые они ловко набрасывали на шеи статуй и, раскачав, скидывали последних с постаментов. Если нужно было сокрушить могучую колонну, под ее основания кувалдами вбивались клинья, пока колонна не теряла устойчивость. На купола, кресты, флюгера и балконы набрасывались веревки, после чего их начинали раскачивать, обрушивая вниз. Стены пробивались при помощи клиньев, которые вгонялись в затвердевший раствор между кирпичами или камнями, после чего опытные каменщики расковыривали затвердевший раствор, и разбирали стены на фрагменты. Для того чтобы обрушить дом, под него делались подкопы, так, чтобы в результате здание неминуемо провалилось в подпол. Все эти мастера не гнушались карабкаться на церкви, в которых еще вчера такие же католики, как они сами, молились Богу, со смехом разрушая дом Божий до основания. Так что, казалось, что для них нет награды лучше, нежели уничтожать, сокрушая все на своем пути.

Я был рад оказать им столь незначительную услугу, тем более что после славной победы все равно отправился в Павию, где горожане устроили грандиозный праздник в мою честь. А 17 апреля 1155 года под крики «ура» я собственными руками возложил себе на голову королевскую корону лангобардов. И тогда же из Тюрингии сестренка Юдит сообщала о рождении второго сына, Генриха. Правда, мой племянник родился в январе, но, должно быть, раньше у них просто не получилось отправить весточку. Я послал ей нежное письмо и подарок новорожденному — изящный кинжал мавританской работы. Вырастит, сгодится.

В Троицу слушали праздничную мессу в Болонье, в том самом городе, где в школе правоведения учился Эберхард. Забавно было наблюдать, как разодетые по случаю праздника местные кумушки, толкаясь и суетясь, проталкивались поближе к алтарю, подталкивая перед собой черноглазых детишек и нерасторопных мужей. И как усердные усатые стражники бросились расчищать кулаками и дубинками проход для местного епископа. Попробовали бы они точно так же налететь на кого-нибудь из моих стражников, но служивые отменно знали свое дело, так как и не покалечили никого и драки не затеяли, в ссору не ввязались. Месса показалась мне затянутой, но да, я такой торопыга, что по мне можно ли судить. Как пел один трубадур: «Сколько дел у короля, есть и пить и тру-ля-ля». Какие еще тру-ля-ля? Со всеми этими собраниями, приемами послов, бывало, так намаешься, только бы до постели добраться, а дальше уже провалишься в теплый омут и лишь утром воскресаешь. В первый приезд в Павую так и было: жара, зной, горная тропинка змеей вьется, гора кошкой хребет изгибает, а до места добрались — нет чтобы искупаться да поваляться в тенечке. Мессу послушал, на пиру посидел, Виттельсбаха с редкой невестой поздравил и… как до покоев добрался, как ложе свое отыскал, не помню. Девушка, правда, поутру на постели обнаружилась, но вот было ли что? Не было?..