Новые записки санитара морга - Артемий Ульянов

Смех стих, будто услышав Вовкину реакцию.

— А ведь это родня чья-то, — сказал я, меняя бритвенное лезвие в старомодном пластмассовом станке, незаменимом в руках опытных посмертных цирюльников.

— Ага, а кто же. — кивнул Старостин.

И тут же мы услышали новый дружный залп хохота. Он был громче и ярче прежних. Казалось, что весельчаков прибавилось, раскрасив их жизнерадостное многоголосье густым булькающим басом и квакающим «хи-хи-хи».

— Слушай, прям интересно. что за радость у людей такая. Дай-ка гляну на них, — не удержался я. И отложив бритву, не закончив бритья, сделал несколько шагов до двери отделения. Выглянув во двор, сразу увидел их.

Они стояли плотным кружком, рядом с катафалком, недалеко от крыльца траурного зала, прячась под навес от моросящего дождя. Человек семь-восемь, средних лет, вполне обычного вида и даже с цветами в руках. В основном мужики, но была с ними и пара дам. Одна из них в черном траурном платке, который совершенно не мешал веселиться.

— Ну да, родня, конечно. Думал, может, грузчики. — сказал я, возвращаясь к дряблым щекам мертвеца, заросшего густой седой бородой.

— Грузчики, конечно, могут. На то они и грузчики. Могут, но не будут. Ржать у морга точно не будут. Можно ведь и по башке получить, а работа нужна, — ответил Старостин.

— Интересно получается. Грузчики не могут, а родня в трауре — пожалуйста, — ухмыльнулся я.

— Так они же заказчики. А заказчиков не судят. Особенно в эпоху свободного рынка. Любой каприз, так сказать, — произнес Вовка, внимательно оглядывая результат своих косметических трудов с баночкой пудры и спонжиком в руке. — Не, пудры добавим все-таки, — буркнул он себе под нос, не слишком довольный результатом.

В зоне выдач появился Бумажкин. Хотел было что-то сказать и даже уже открыл рот. Но новый взрыв безудержного смеха остановил его. На этот раз смех был куда громче и задорнее, держался дольше, медленно утихая всхлипываниями и вздохами.

— О как, — вскинул брови Бумажкин, удивленно глядя в сторону двери. — Парни, мы клоуна выдаем?

— Кстати, занятное предположение, — произнес Старостин и, закончив с синюшной гражданкой, двинул подкат с гробом в траурный зал.

— И не просто клоуна, а заслуженного артиста цирка. Они уже минут десять ржут, и все громче, — поделился я со старшим. — Впервые такое.

— По мне, так пусть лучше ржут, чем в истериках бьются, — сказал Бумажкин, копаясь в шкафу с косметикой.

— Согласен, истерики нам тут не нужны. Слушай, Вов, а может, это она и есть, а? Истерика, в смысле, — в шутку предположил я. — Вдруг это они от горя ржут?

— Или от радости, как некоторые нынешние христиане, из протестантов, — поддержал мою гипотезу Володя. — Те, когда хоронят, такой фестиваль закатывают — почище свадьбы будет. В лучший мир провожают.

— С точки зрения религии — абсолютно логично. Вот, правда, вопрос. А что делать, если совершенно очевидно, что покойному рая не видать как своих ушей? И прямая ему дорога на сковородку.

— Что делать? Да все то же — веселиться, на радостях, что от такого нехорошего брата по вере избавились.

— Интересно, неужели они и в зале тоже смеяться будут?

— Не, в зале они соберутся и будут тихо пристойно хихикать, — так серьезно ответил Вовка, будто каждую неделю сталкивался с такими родственниками. Из открытой двери доносились высокие нотки женского смеха в аранжировке густого мужского, простуженного и с хрипотцой. Живо представив себе хихикающую компанию в строгом мраморе траурного зала, я тоже хохотнул. И подумал: «Я смеюсь над тем, как Вовка смеется над тем, как смеются те, что во дворе. А ведь они тоже над кем-то смеются. Прям матрешка».

В следующий раз я увидел группу весельчаков уже у гроба в траурном зале. Лица их были сдержанно-печальны, а дама в черном платке даже пустила не по-женски скупую слезу.

На первый взгляд все выглядело пристойно и заурядно. Но напоследок занятная компания все-таки еще раз побаловала меня яркой картинкой, доступной только наблюдательному глазу. На одной из женщин была модная черная футболка с большой блестящей звездой, вышитой стразами.

И какой-то размашистой английской надписью. Приглядевшись к аляпистым буквам, я прочитал ее. В переводе на русский она гласила: «Сегодня лучший день для тебя, чтобы быть звездой». Рядом с покойником это нехитрое изречение заиграло новым смыслом.

Действительно, покойник был сегодня если и не звездой, то уж точно в центре внимания, как в день рождения или на собственной свадьбе.

Скорбные речи, катафалк, гроб, цветы, поминки, скромные труды санитаров, ритуального агента и могильщиков — все это было для него сегодня. Вполне достаточно, чтобы почувствовать себя звездой. Вот только где он сейчас?

Тот, чье отработанное людское мясо смирно лежит, втиснутое в крепкую хватку сырых досок. Уже далеко или все еще рядом? И если рядом, слышал ли он дружный смех тех, кто пришел проводить его в последний путь? А если слышал, есть ли ему до этого дело?

Вопросы риторические, особенно если тебе нет еще и сорока. В старости они обретут другое, куда более реальное очертание. И ответы на них со временем появятся у каждого из нас. Над ними можно биться всю жизнь, примеряя разные философские концепции и религиозные доктрины. А можно. просто подождать. Подождать совсем не много, ведь человеческая жизнь всегда скоротечна, сколько бы она ни длилась.

— Женитьба — дело ответственное, — резонно заметил Старостин, аккуратным выверенным движением заклеивая покойнице рот. — Нельзя этого делать только потому, что уже очень сильно хочется.

— Да? А я вот по простодушию считал, что это самая главная причина. А все остальное — сопутствующие моменты, — сказал я, глядя на ловкую работу своего напарника.

— Когда самое главное — твое желание, то это форменный эгоизм, вот что. И дело даже не в материальном вопросе, я совсем не об этом говорю. Есть вещи важнее.

— Очень интересно, и какие именно?

— Дела духовные, так сказать, — важно ответил Вовчик. Такие пафосные формулировки были не в стиле Старостина. Он любил поговорить о высоких материях, но совершенно в другой манере. «Скорее всего, затеял какую-то хохму», — подумал я.

— Пережитки все это, Вова. Ипотека — вот панацея от духовности, — серьезно возразил я ему. — Двадцать пять лет вкалывать, шефу бояться лишнее слово сказать, а при слове «увольнение» плакать и молиться.

— При всех словах, на букву «у» которые начинаются, так надежнее, — вставил Старостин.

— ... и при этом почти все отдавать, считая каждую копейку. И все это время не во дворец с садами приходить, а в занюханную квартирку из блоков бетонных.

— Нот Красной площади до нее три часа на всех видах транспорта, — снова добавил Вовка.