Нелегалка. Как молодая девушка выжила в Берлине в 1940–1945 гг. - Мария Ялович-Симон

Госпожа Кёбнер с самого начала отнеслась ко мне очень сердечно, и мне тоже сразу понравилась эта симпатичная и умная женщина. Ее муж, напротив, держался со мной корректно и вежливо, однако весьма холодно. Мне даже почудилась некоторая неприязнь с его стороны. Сейчас он нехотя сказал, что должен сперва обдумать новую стратегию. Хеллер же вдруг очень разволновался. Он выложил за варшавские бланки кучу денег и не знал, сможет ли вообще ими воспользоваться.

В конце концов Фриц кое-что придумал. До 1933 года Кёбнеры летом часто снимали на озере Ванзее дачу у некоего пожилого человека. До выхода на пенсию он командовал огромными океанскими лайнерами, а позднее водил баржу по Шпрее. Как считал Фриц, этот капитан, печальный, одинокий холостяк, наверняка обрадуется женскому обществу в своей полуподвальной квартире. Кроме того, он никогда не скрывал своего мнения о нацистах. После их прихода к власти разослал письма всем знакомым евреям и сообщил, как его возмущает отношение к ним нацистов.

Фриц Кёбнер решил завтра же съездить к этому господину Клаару в Кладов. На том все и разошлись. Я проводила Ханхен Кох до Александерплац. В этом районе я выросла, здесь у меня всегда было много родственников и друзей. Но теперь я не знала, где переночевать. Смена Эмиля Коха закончилась, стало быть, в Каульсдорф ехать нельзя. И без того едва ли не чудо, что к Ханхен Кох до сих пор не заявилось гестапо. Я ведь под ее именем добралась до самой Болгарии и не раз имела дело с полицией.

На прощание Ханхен сунула мне в руки молочный бидон. Это, мол, защитит от подозрений: если меня остановят для проверки документов, я должна просто сказать, что еду за молоком для ребенка. Только после ее ухода я сообразила, как это нелепо. Среди ночи никто за молоком для ребенка не ездит. Вдобавок пальцы, которыми я стиснула металлическую дужку бидона, мало-помалу немели. Ноябрьский вечер был весьма холодный.

Я села в вагон окружной железной дороги и несколько раз прокатилась вокруг Берлина. Но в конце концов мне надоело. Хотя я прекрасно понимала, что ничего другого не остается, только не спать до утра и бродить по городу.

А потом вдобавок возникла вполне конкретная проблема: мне захотелось по-большому.

Я шла по незнакомым улицам, где-то в юго-западной части города. Из-за бомбежек подъезды ночью запирать воспрещалось, чтобы при пожарах спасательные команды могли без помех проникнуть в дом. Я зашла в один из таких мещанских домов и тихонько поднялась по лестнице наверх. Отыскав на двери табличку с именем, которое показалось мне несимпатичным и звучало по-нацистски, я присела там и справила нужду. Даже кусок газеты там оставила. Что подумают люди, когда наутро найдут на коврике этот подарочек?

На другой день я все же вспомнила, кого можно навестить в Берлине. На борту дунайского парохода я познакомилась с болгарином Тодором Неделчевым, высоким блондином примерно моих лет, с простоватым, каким-то детским лицом. На пароходе он часто ошивался подле меня. “Я говорить по-немецки очень хорошо, очень красиво”, – раз сто повторил он. Но тем его немецкий лексикон и исчерпывался.

Я знала, что Тодор тоже ехал в Берлин. Он дал мне свой адрес, в Тельтове, рядом с большим заводом, где он работал. И я отправилась туда.

Действительно, Тодора я нашла сразу. Он обрадовался встрече и показал мне барак, где жили иностранные рабочие, в том числе и он. После бессонной ночи нервы мои были на пределе. И занимал меня только один вопрос: где устроиться на ближайшие дни. Кроме Тодора, надеяться не на кого, и я сразу взяла быка за рога.

– Где мы можем здесь спокойно побыть одни? – спросила я на ломаном болгарском. Хотела предложить ему немножко любви, а потом помолвку. Тогда он найдет жилье для нас обоих – конечно, ненадолго, ведь у меня нет документов, чтобы зарегистрироваться в полиции. Но одну-две недели, пожалуй, можно бы перебиться.

Несколько смущенно Тодор провел меня в общую душевую, где сейчас, утром, не было ни души. Я затащила его внутрь, заперла дверь на задвижку и сказала:

– Я ведь знаю, чего хотите вы, мужчины: никаких долгих прелюдий! Сейчас мы быстро с этим покончим, а потом обручимся. – В общем, у меня сгорел предохранитель.

Он смотрел на меня как дурак. Примерно с тем идиотским выражением, какое порой изображал Чарли Чаплин, – смесь смущения и растерянности. А когда я попыталась его обнять, стоял в полном оцепенении. Потом, запинаясь, признался, что никогда еще не бывал с девушкой. Сгорал от неловкости.

Я попыталась растолковать ему, что предлагаю помолвку. Когда он понял и преодолел страх, то пришел в восторг. И мы сразу же пошли искать себе пристанище.

Весь день мы провели вместе, говорить было не о чем, только “хорошо” да “отлично”, побывали у разных его знакомых. Но комнаты для нас ни у кого не нашлось. Так что вечером мы с добрыми пожеланиями распрощались: на том мои отношения с Тодором Неделчевым и закончились.

Фрицу Кёбнеру повезло больше: он застал капитана Клаара дома, и тот сразу согласился поселить меня у себя.

На другой день Фриц отвез меня туда. До станции “Ванзее” окружной дороги мы добирались врозь. Фриц был брюнет, явно еврейской наружности, и, конечно же, не мог не носить звезду. В дорожной сумке он прихватил вторую куртку, без звезды. И надел ее в станционном туалете в Ванзее. Последний отрезок пути до Кладова мы проделали вместе. По дороге он рассказывал о своем отце.

Херберт Кёбнер всегда был превосходным и добрым отцом семейства, сообщил Фриц, любил и уважал жену и вел образцовую, если и не педантично ортодоксальную еврейскую жизнь. Но сейчас он определенно съехал с катушек.

– У него какие-то делишки с гестапо и с эсэсовцами, он делает им фальшивые документы, на случай если все обернется иначе, – рассказывал он. – И одержим бредовой идеей стать долларовым мультимиллионером. Мысленно он задумал для всей семьи кругосветное путешествие, копается в атласах, составляет планы. Мама в полном отчаянии… Ты заметила, как он временами этак противно усмехается? – спросил Фриц.

Я кивнула. Что-то в этом человеке пугало и меня тоже.

– Это симптом безумия, – объяснил Фриц. – Раньше он таким не был.

Капитан Клаар встретил нас радушно. Человек пожилой, приветливый, но вправду какой-то печальный. Жил он в полуподвале трехэтажного дома. Соседи у него слишком культурные, чтобы проявлять любопытство или доносить, успокоил он меня. Он сказал им, что дал ключи от квартиры своей знакомой. То есть я могу не прятаться и чувствовать себя как дома. Клаар показал мне кухню и кладовку, запасы топлива и свою спальню. А затем попрощался: уходил в многодневное плавание.

Несмотря на все его заверения, ходить по квартире я толком не смела. И от его запасов держалась подальше, ведь так изголодалась, что могла бы слопать все подчистую. В полуподвале было сыро и холодно, но и топить я опасалась. Спала на неразобранной кровати, питалась хлебом и банкой фасоли, которую мне дала госпожа Кох. После всего пережитого я страшно устала и пала духом.

Выехать из Кладова я могла только паромом через Ванзее. Капитан предостерег меня насчет паромщика: дурной человек, страшно любопытный, вдобавок фанатичный нацист. В самом деле, когда через несколько дней я поехала в город повидаться с госпожой Кох, этот тип донимал меня вопросами. Упорно допытывался, где я живу да с кем.