Каникулы вне закона - Валериан Скворцов

— Слушаюсь, — ответил прапор.

Батыр развернулся туловищем, отчего стало заметно, что у него нет шеи и голова посажена низко. Показавшись в проеме между спинок передних кресел, голова широко ухмыльнулась на фоне собственных плеч. Глаза тоже улыбались. Ну как не ответить тем же, пока они сторожко обшаривают меня?

— Казахи — гостеприимный народ, — сообщил Ибраев.

Я постарался забыть про нудящую боль в ребрах и саднящие скулы.

Муж Ляззат засмеялся.

Я взглянул на него.

— Не на меня, в другую сторону смотрите…

Слева извивались в форме латинской «S» двенадцать слоев стекла и бетона протяженностью в квартал с зазубринами балконов на торце. Смелый архитектор поставил среди степей слоистое сооружение, возле которого московские торты-высотки показались бы фантазией провинциального кондитера. Я пожал плечами и сказал неуверенно:

— Хорошо, мне кажется.

— Хорошо, конечно, — согласился муж Ляззат. — Здание министерства экономики… «Доллар» в народе называется. Это смешно.

— Доллар? Из-за министерства?

— Из-за формы. Похожей на знак доллара… Там много друзей…

— Прошу воздержаться от разговоров, — сказал Ибраев. — Не положено.

Муж ткнул меня легонько в бок. Мол, знай наших, у них — строго. Или ещё по какой причине?

Теперь я внимательней следил за дорогой. Прапорщик Сергей миновал просторную заснеженную площадь, на краю которой каменная пантера, вздыбившись на пьедестале, готовилась перепрыгнуть на неблизкий фонтан без воды. Коробки модерновых зданий разного калибра, которые все хотелось называть по-английски «билдингами», обрамляли казенную пустынную площадь. Когда машина свернула влево, я различил название улицы — Кенесары, потом полустершуюся надпись на административной трехэтажке — «ул. Комсомольская».

— Можно задать вопрос, подполковник? — обратился я, подавшись вперед корпусом, чтобы видеть Ибраева.

— Да, Фима, можно. Мне.

— Что такое Кенесары?

— Это — кто. Руководитель восстания казахского народа против российского колониализма. Сто пятьдесят лет назад… Все, приехали… Прошу выходить. Вы, Фима, ждете. За вами придут.

Со мной остался прапор, продолжавший сидеть за рулем. Я разглядел в окно, что квадратный добряк-батыр, шедший с «калашниковым» под мышкой следом за Ибраевым и прикованным к нему мужем Ляззат, горбун. Примета не из лучших, как говорится. И как его пропустили на службу? Я слышал, что горбуны отличаются чудовищной силой, злобны и преданы. Риголетто по-казахски?

Я с тоской оглядел помпезный подъезд, спроектированный в форме трех сопредельных арок, центральная из которых контуром напоминала высокий овал тульи на фуражке Ибраева. «Комитет национальной безопасности Республики Казахстан» значилось по-русски под такой же, видимо, надписью на казахском.

На запорошенной снежком безлюдной улице пролегал единственный автомобильный след. Наш. Я принялся рассматривать кованую решетку перед зданием всемогущего ведомства, за которой из небольшой двери с надписью «Приемная НГБ РК» по крутой лестнице спускались два офицера.

Когда они подошли к машине, Сергей освободил блокировку дверей «Волги».

— Прошу следовать с нами, — сказал, пристально рассматривая меня, казах с лейтенантскими звездочками на погонах. Второй, крупнее, возможно и метис, с прыщавым лицом, цепко взял мою правую руку. Лопатообразной ладони с избытком хватило обжаться вокруг моего предплечья.

Когда-нибудь, если вырвусь из этих передряг, подумал я, напишу философское исследование о страхе. Природа и Господь все-таки передозируют его по сравнению с другими эмоциями. В особенности у дверей учреждений вроде того, куда меня препровождали. Страх рожден нашими собственными, выдуманными представлениями о таких местах. Я заставлял себя настраиваться на эту волну, поднимаясь по лестнице, уткнувшись носом в две блестящие пуговицы на хлястике лейтенантской шинели. Подумать только, они не успели заменить старого образца — со звездой и серпом и молотом — на новые, скажем, с той же пантерой с площади. Поистратились на «великое кочевье»?

Наверное, достойным завершением ученой работы могла бы стать формула измерения страха, выраженного в неких единицах, которые благодарное человечество назовет «шемякин». Скажем, страх загустел до стольких-то «шемякиных в минуту». Или на килограмм человеческого веса, допустим.

Лейтенант поднес пластмассовое полено пискнувшей рации к уху. Даже я услышал команду Ибраева:

— Оформляйте как добровольную явку с повинной.

Безликий часовой у белой стойки отдал лейтенанту честь. Второй конвойный напирал сзади так, что из-за спины впереди идущего лейтенанта я практически ничего не мог разглядеть в коридоре, кроме красной ковровой дорожки с пестрой окантовкой под ногами. Дорожка глушила шаги. Тишина стояла абсолютная. Стальные двери с топорно вделанными квадратами смотровых окошек тянулись справа и слева с интервалом в пять шагов. Над головой ржавые сырые проплешины разъедали серую, некачественную потолочную штукатурку.

Идущий сзади сказал негромко:

— Теперь — стоять! Лицом к стене! Руки за голову! Ноги шире плеч!

Двумя пинками он раздвинул мои ступни и быстро, словно на тренировочном манекене, обшарил. Едва я шевельнулся из-за боли в боку, прошипел:

— Стоять на месте! Положение не менять!

Лейтенант с хрустом и лязгом открывал камеру. Донеслось скрипение переворачиваемых нар, скрежет ножек сдвигаемого стула, хлопнула дверца холодильника. Возможно, мне и показалось, но я разобрал щелчки включения и выключения телевизора, лампы, звяканье поднятой и опущенной телефонной трубки. Обыскивали камеру перед помещением сидельца. Все тюремные инструкции в мире, наверное, писал один человек.

— Подъем в шесть, отбой в десять вечера, — сказал появившийся в коридоре лейтенант мне в спину. — Прогулка час. Медицинский осмотр до обеда. Прием пищи три раза. Смена белья и баня один раз в неделю. В экстренном случае или при необходимости видеть следователей снимите трубку телефона, вам ответят. Есть холодильник, можете получать передачи. За нарушение внутреннего распорядка, невыполнение приказов, разговоры, безобразия, драки и азартные игры на прогулке лишаетесь удобств, а также отправляетесь в карцер.

— Кругом! — скомандовал второй. — Заходить!

И ткнул в спину.

Подумать только, на металлическом письменном столе, ножки которого были вцементированы в пол, лежала стопка бумаги с шариковой ручкой поверх. Имелась и настольная лампа, торчавшая из стены на штыре. Старый, облупленный холодильник назывался «Розенлев». Зарешеченное окно выходило в цинковую коробку без верха и дна. Снежинки в неё залетали и, пометавшись, таяли, свет падал сверху, но вид на окрестности, таким образом, отсутствовал. Его заменяло литое, впаянное в стену панно с изображением, видимо, местного парламента. Парашу прикрывало подобие дешевой тумбочки, к которой примыкало изголовье нар. От двери я сделал три шага. Мог бы и в сторону ещё один. Вот и все пространство.