(Не) чужой ребёнок - Аля Морейно

почти сразу, но в ординаторской её не обнаруживаю. А когда возвращаюсь с обхода, мне сообщают, что она уже ушла.

Потом привозят женщину с перитонитом. Никогда не понимал людей, столь безответственно относящихся к своему здоровью. А у неё ещё и трое детей! Терпела до последнего, потому что муж целыми днями на работе, а малышню оставить не с кем. Разве не абсурд? Мы с Лазаренко громко материмся и долго промываем ей брюшную полость.

- Павел Владимирович, вас Львовский к себе вызывал, когда вы были в операционной, – сообщает мне Мила, стоит мне опуститься на диван в надежде немного отдохнуть или даже подремать.

- Мила, будь другом, организуй мне крепкий чай. Что-то я сегодня совсем замахался. Переведу дух и пойду на ковёр.

Чаепитие растягивается на целый час, потому что приходится принимать мужа сегодняшней пациентки и подробно объяснять, почему она пока не может вернуться домой.

- Доктор, а что мне с детьми делать? Я должен завтра с утра на смену идти. Соседка предупредила, что только сегодня с ними посидит. А у них, как назло… это, как оно… ОРЗ. И никуда их не поведёшь.

- Возьмите больничный. Если дети маленькие и болеют, то вам должны дать.

- Ну да! Скажете тоже. Думаете, хозяина волнуют мои дети? Он посмотрит на эту бумажку и только посмеётся надо мной. Он не терпит простоя.

Когда мне наконец удаётся выпроводить странного посетителя, допиваю остывший чай и отправляюсь к главврачу. Но оказывается, что Львовский уехал в министерство и сегодня уже не вернётся.

Приходится идти к нему утром до обхода, потому что стоит мне оказаться в отделении, как звонит секретарь и напоминает, что меня ждут.

- Расскажи-ка мне, Павел, что там у вас произошло с Пожарской? Обидел девочку? У тебя переизбыток хирургов и ты решил разбрасываться ценными кадрами? Почувствовал вкус власти? – выговаривает раздражённо.

- Что, уже ябедничать приходила?

Вполне ожидаемо. Мне говорили, что Львовский её протежирует.

- Нет.

Да, как же, так я и поверил. Откуда тогда ему известно о нашем конфликте?

- Она вчера написала заявление по собственному желанию. Тебя не застала, пришла ко мне подписать. Хотел с тобой обсудить, но ты был занят, а потом меня вызвали наверх, – поднимает глаза к потолку. – Учили жизни.

- Заявление о чём, простите? – переспрашиваю, потому что не могу поверить в то, что услышал.

- На увольнение. И отказать я не имел права, она сослалась на пункт в трудовом законе, по которому мы обязаны уволить её в день, указанный в заявлении.

Львовский складывает руки в замок, кладёт их на стол перед собой и выжидательно смотрит на меня. Как будто я могу на это как-то повлиять!

Новость меня ошарашивает. Такого развития событий я никак не мог предугадать.

- И вы её отпустили? – спрашиваю с надеждой на то, что старый лис смог уговорить её остаться на каких-то условиях.

- Конечно. У меня не было выбора. Я, знаешь ли, чту законы и права сотрудников.

- А кто же будет работать? Вы знаете нашу ситуацию…

Задыхаюсь от возмущения. Но всё, что могу себе позволить, посильнее стиснуть челюсти. Субординация, чёрт бы её побрал!

- Знаю. И делаю всё, что могу. Но нет хирургов. Де-фи-цит! Где я их тебе возьму? Нарисую? Вон, воспитывай своих интернов – через пару лет будут тебе специалисты. А до того… Попробую пока Матвеева перекинуть к тебе на время.

Да уж… Отомстила мне Пожарская. Знала, куда бить.

- Так что ты натворил?

Изворачиваться – не в моих правилах, рассказываю как есть.

- Она просила дополнительный отпуск с десятого – ребёнку операцию делать должны, а я сказал, что отпустить могу только с семнадцатого. Я не зверь, но что я могу сделать, если в отделении работать некому?

Делаю паузу, пытаясь уловить, что думает обо мне и ситуации старик. Совсем не хочется попасть к нему в немилость. Потому что мы в одной упряжке. Если он начнёт катить на меня бочку, мне останется только признать свою непригодность и последовать за Пожарской.

- Я просил её либо перенести дату, либо чтобы с ребёнком сперва кто-то из близких поехал, а потом уже с семнадцатого мы её отпустим. Всё равно ведь лечение надолго затянется. Пока обследуют, пока прооперируют, пока восстановится. Но ей это не подошло, и она, видимо, решила сделать ход конём, – заканчиваю речь с раздражением.

Да, понимаю, что надо было отпустить. Но я должен в первую очередь думать об отделении!

- “Кто-то из близких” – это кто, например? – уточняет Львовский грозным басом.

- Да мало ли. Родители, сёстры. Может, и отец у ребёнка есть с соответствующими родственниками – не знаю, – делюсь своими соображениями на этот счёт.

- Ты так хорошо осведомлён о её семье? Или наугад сейчас ляпнул?

- В университете учились вместе, я знал её раньше. И о семье слышал, – не решаюсь сказать правду о нашем с Лизой совместном прошлом, ещё обвинит, что я ей намеренно палки в колёса вставляю. Тогда проблем не оберёшься.

- Допустим, ты знал её семью до войны, – делает акцент на последних словах. – А ты поинтересовался, остался ли у неё кто-то из родных сейчас? А? – повышает голос.

- Не знаю. К чему мне была эта информация?

- А к тому, что заведующий должен с людьми работать! И знать о них всё! Нет у Лизы никого! Семья в оккупации была. Расстреляли и сожгли вместе с домом. Всех! От мала до велика!

- Я не знал, – выдавливаю из себя потрясённо.

Становится не по себе. Вспоминаю полные слёз глаза и шепчущие что-то беззвучно губы… И свои слова, конечно, тоже помню. Слово – не воробей, назад не забрать и ничего не исправить. Почему же она мне ничего не сказала?

- Я и сам случайно узнал, она не особо распространяется.

Признаю – я жестоко перегнул палку. Но работа есть работа! И главврач не хуже меня должен это понимать! Продолжаю отстаивать свою правоту, хоть она оказывается вовсе не правотой.

- Это, конечно, жуткая трагедия. Но, Борис Осипович, я никак не мог отпустить её. Посудите сами. Гордеев – на больничном, и это надолго. Жена звонила, что он после больницы в санаторий поедет на реабилитацию. Загребнюк – в плановом отпуске, не в