Параноики вопля Мертвого моря - Гилад Элбом

Входит Кармель, я открываю глаза. Она улыбается; она завернулась в полотенце; оно закрывает её грудь, но лишь наполовину прикрывает её зад.

— Здорово, когда ты под горячим душем, а снаружи так холодно, да?

— Да, — отвечает она, — только у меня пошла холодная вода, так что пришлось быстро вылезать.

— Вот ведь, — говорю я и глажу её колено. — В следующий раз пойдешь первая.

— Прочитал? — спрашивает она.

— Нет, конечно.

— Вот и хорошо. Когда сдавать?

— Послезавтра.

— Ночевать останешься?

— Я бы с радостью, но не получится. У меня завтра утренняя смена. Надо быть в больнице в семь.

Что на самом деле не совсем правда: мне надо быть в больнице в три, как обычно. А вот проснуться пораньше я собираюсь — это точно.

Солнце уже высоко, но все вокруг до сих пор бесцветно. Временами Иерусалим похож на Северный полюс — такой же унылый и мрачный целыми неделями; из темных туч льет дождь, и ни луча света, ни дуновения тепла. Не то чтобы я бывал на Северном полюсе, просто мне кажется, что такая погода должна быть там, а не тут, в Средиземноморье. Здесь должно быть жарко и чувственно: каплями стекают мед и оливковое масло, фиги и гранаты зреют на больших деревьях, все такое сочное и буйное, на солнце блестит зеленое и красное.

Я уже успел принять душ, одеться, и вот теперь сижу за компьютером, пью вторую чашку чаю и слушаю «Lightning to the Nations» группы Diamond Head. Я встал рано с твердым намерением работать продуктивно и эффективно (два слова, которые очень нравятся моей маме). Ненавижу рано вставать. Вот почему я выбрал смену, которая начинается в три часа. Все остальные её терпеть не могут. Оделия, доктор Химмельблау, все медсестры и врачи в остальных блоках, все психологи, социальные педагоги, трудотерапевты, арт-терапевты, специалисты по психодраме. Они встают рано, скорее всего потому, что у них есть дети, и если бы они работали с трех часов, им нечем было бы заняться дома, потому что вряд ли они слушают хэви-метал и пишут работы по «Робинзону Крузо». Им вряд ли нравится возвращаться поздно вечером, усталым, к усталым супругам, и никто их не ждет с чашкой горячего чаю с мятой и с медом и с подробными планами касательно активной интерпретации ключевых сцен из великих мифов западной культуры. Вот они и спрашивают меня, мол, не буду ли я против взять все дни с трех часов и на следующей неделе, не понимая, что мне на самом деле нравится работать с трёх. Если работать в утреннюю смену, то надо приезжать к семи часам, а в восемь начинать будить Ассаду Бенедикт, Иммануэля Себастьяна, Урию Эйнхорна, Абе Гольдмила, Амоса Ашкенази, Ибрахим Ибрахима и Десту Эзру а потом снова Урию Эйнхорна, а потом всех сначала ещё раз. Это, знаете ли, труднее, чем уложить их спать.

Ночной смены у нас нет. В других блоках есть, и все их любят (за них больше платят), но доктор Химмельблау решила: если надо помочь пациентам достичь независимости и выйти из нашего учреждения, им надо самим преодолеть свои страхи и беспокойства и привыкнуть к жестокой реальности — спать без присмотра. В столовой есть специальный телефон, по которому можно вызвать дежурного врача, если будет необходимость. Пока не было.

Когда в армии мне выпадало стоять на посту, я всегда выбирал ночное время. Вовсе не потому, что за это больше платили. В армии вообще ни за что не платят, и поэтому ночную смену не любил никто. В армии дают лишь небольшое жалованье, которого хватает на пачку сигарет раз в два дня, да на кино раз в неделю (если дадут выходной), так что, в принципе, имеет смысл избегать ночных шестичасовых прогулок вдоль ограждений с М-16 наперевес.

А мне это нравилось. Все считали меня тронутым, но мне было наплевать. Мне нравилось вставать посреди ночи и проводить эти часы, уставясь в темноту — в ничто, ожидая врага, который так и не приходил, напевая от начала до конца целые пластинки, бесконечно шагая, представляя себе, что я иду где-то в другом месте, тихом и огромном, пусть и холодном — неважно. Где-то на Северном полюсе. Там ночная смена длится шесть месяцев.

Иногда я даже насвистывал. Я знал, что это опасно (я делал себя легкой мишенью для врага), но мне было все равно.

Ближе всего к Северному полюсу я был, когда летал в Лондон на концерт Даниэля Дакса[27]и Раймонда Уоттса[28]. Это был первый и единственный раз, когда я покидал страну, и концерты были очень, очень хорошие, но что мне понравилось больше всего — так это музыкальные магазины. Такие потрясающие места, где были миллионы дисков, и где были толпы людей, которые спокойно слушали то, что в моем родном городе вечно будет считаться андеграундом. Я был в Британском музее и видел Букингемский дворец, Галерею Тейт и Гайд-парк и все остальное, но моим любимым местом в Лондоне был «Шейдс». Маленький магазинчик на неприметной улочке в самом центре города, полная противоположность гигантскому магазину «Эйч-Эм-Ви» на Оксфорд-стрит. Зато там не продавали ничего, кроме хэви-металла. Сначала я никак не мог понять — где тут отдел с металлом. Потом я понял, что такого отдела тут не было. Здесь был только металл.

Телефон. Вряд ли это Кармель. Она никогда не встает так рано. Если только у неё не умер муж. Сыграл в ящик прошлой ночью, пока мы тут вдвоем играли в слугу и господина. Отдал концы. Отбыл. Или какие еще есть дурацкие выражения в этом смешном языке.

Это доктор Химмельблау.

— У меня для вас особое поручение. Мне нужно, чтобы вы съездили в Тель-Авив за документами на пациента.

— На Ибрахим Ибрахима?

— Да. Я сегодня звонила в армию. Документы готовы, но мы должны забрать их лично. Мы оплатим вам топливо, само собой, и заплатим вам вдвое больше за каждый час.

— А как же моя смена?

— Оделия отработает.

— И во сколько мне надо там быть?

— Чем раньше, тем лучше. Вам нужно в отдел связей в Центральном штабе. Вы ведь знаете, где это?

— Конечно.

— Я дала им ваше имя и табельный номер по больнице.

Если мне повезет (и если я потороплюсь), я, может, успею заехать в два-три музыкальных магазина в Тель-Авиве. Там, конечно, нет «Шейдс» или «Эйч-Эм-Ви», но все равно магазины там лучше, чем у нас в Иерусалиме. Когда я был в старшей школе, я иногда притворялся больным, мама писала мне записку, я пропускал занятия в школе и ехал на охоту за пластинками в Тель-Авив. Я находил как минимум одну-две записи, которых в Иерусалиме было не найти.

Поначалу я и в самом деле болел. Лежал в постели три-четыре дня: астма, гайморит, ангина, — можно притворяться, даже если ты здоров, а затем выпросить еще день на прогулку для полного выздоровления. Потом я стал обходиться без болезней. «Ты хорошо учишься, — говаривала мама, — ты заслужил выходной. Иди, купи себе новую пластинку. Будешь слушать, когда закончишь уроки». Потом она писала записку в школу: дескать я не мог прийти. Если кому-то нужны были подробности, учителя могли позвонить ей, чего они никогда не делали.