Параноики вопля Мертвого моря - Гилад Элбом

— Хорошо.

Они говорят, что я злой. Доктор Химмельблау говорит, что постоянно надо быть начеку. Она уходит как раз в тот момент, когда приносят еду: жирная яичница, консервированные сардины, переваренные макароны (опять) и много хлеба. Если в кухне не хватает продуктов, нам приносят много хлеба. Пациентам это нравится. Если бы они только могли (точнее, если бы я им позволил) они бы жевали хлеб целыми днями. Они говорят, что я морю их голодом, а доктор Химмельблау говорит, что им необходимо понять значение слова «мера», и ограничивать их есть наша обязанность.

После ужина я пытаюсь отловить кого-нибудь, кого я ещё не допрашивал насчет Робинзона Крузо — посмотреть, живы ли они. Деста Эзра разговаривать не будет. Ассада Бенедикт на кухне, моет посуду. Урия Эйнхорн у себя, и, наверное, спит. Разбудить его? Поговорить о Робинзоне Крузо? Навряд ли. Мне придется будить его в восемь — прием лекарств, — так что я не вижу смысла дважды соблюдать весь процесс пробуждения нарколептика[25]. С тем же успехом можно попытаться поговорить с некромиметиком[26].

Ассада Бенедикт наклонилась над раковиной. На ней длинный клеенчатый желтый фартук. Она медленными круговыми движениями намыливает тарелки.

— Как дела?

— Хорошо. Я сегодня лучше себя чувствую. Намного.

— Правда?

— Да. Я думаю, что мне уже пора обратно.

— Куда?

— Домой.

— Домой? У тебя нет дома. Ты здесь уже сколько?

— Шесть лет.

— И ты думаешь, что после этих шести лет ты можешь вот так уйти из больницы домой?

— Я не про сейчас. В будущем. Может, на следующей неделе.

— На следующей неделе. А два часа назад ты говорила, что ты мертвая.

— То было два часа назад. Сейчас, по-моему, все кончилось.

— Что кончилось?

— Смерть.

— Смерть кончилась?

— Да. Я думаю, что меня можно выпустить.

— А почему бы тебе не поговорить об этом с доктором Химмельблау. Это она решает, а не я.

Бедная Ассада Бенедикт. Это государственная больница, что означает, что ей придется пробыть здесь столько, сколько будет существовать государство. Её семья избавилась от нее сто лет назад, когда она только начала говорить о том, что она мертвая. Потом она годами скиталась по всяким приютам и учреждениям и, наконец, осела у нас, в реабилитационном блоке.

— Хорошая мысль, — говорит Ассада Бенедикт. — Я поговорю с доктором Химмельблау. Она меня выпустит. Она хорошая женщина.

— Ладно, послушай меня. У меня есть вопрос.

— Да?

— Ты читала «Бродяг Дхармы»?

— «Бродяг Дхармы»?

— Ой, нет, извини, я ошибся. «Робинзона Крузо».

— «Робинзона Крузо»?

— Да, «Робинзона Крузо».

— А почему ты сказал «Бродяги Дхармы»?

— Я перепутал, извини. Я имел в виду «Робинзона Крузо».

— Да, я читала «Бродяг Дхармы».

— Мне не интересно про «Бродяг Дхармы». Я просто перепутал. Это все из-за вас, вы меня с толку сбиваете. Вы и вся чушь про «Бродяг Дхармы».

— Ну, — говорит Ассада Бенедикт и трет светло-голубые тарелки грязной, потрепанной губкой, на которой уже и мыла нет, — обе книги про рабов, так что их легко спутать.

— Про рабов?

— Конечно. У Робинзона Крузо есть Пятница, а у бродяг Дхармы есть Принцесса.

— Принцесса? Какая ещё Принцесса?

— Ну девушка. Которую они пускают по кругу в самом начале книги.

— Пускают по кругу?

— Да, да. Они приводят её к себе в квартиру и заставляют её заниматься с ними сексом. Со всеми тремя. Сначала этот Джефи, так сказать, осчастливил её. Потом, так сказать, наступил черед этого Альвы. А потом она плачет на полу, пока они, так сказать, работают над нею втроем.

— Она плакала?

— Она и плакала, и смеялась, что означает, что её это очень травмировало. Я так думаю.

— Ну а может она была немного не в себе?

— По-моему, да, — говорит Ассада Бенедикт, — потому что они на самом деле говорят, что она, так сказать, была тронутая. Но им было все равно. Они поразвлеклись с ней и оставили её лежать на полу, скрючившуюся, изнасилованную и оскверненную. А потом они даже говорят ей, что отныне они будут делать это с ней каждую неделю. Они решили, что ей это понравилось.

— А ей не понравилось?

— Не думаю. Они воспользовались её состоянием: она — беспомощный душевнобольной человек. А они называют это буддизмом. Они решили, что ей нужна такая помощь, что она действительно этого хочет.

— Ладно, — говорю я, — закончишь с посудой, зайди ко мне, я дам тебе твои лекарства.

— Хорошо, — говорит Ассада Бенедикт и, скорее всего, не догадывается, что у меня почти что лопнуло терпение от её психотических бредней.

Вот уже все приняли свои лекарства и улеглись спать. Я сижу у себя на посту сиделки и читаю еще несколько абзацев «Робинзона Крузо». Теперь точно все спят. Я откладываю книгу и пишу свой дурацкий отчет, как будто может произойти что-то интересное. Будто ни с того ни с сего у них наступит серьёзное улучшение, и они будут готовы начать новую жизнь в добром здоровье, в труде и общественном достоинстве. Снова беру книгу, но минут через десять снова откладываю её и черчу какие-то каракули на черновиках, чтобы убить время.

Всё, уже десять часов, моя смена закончилась; только я собираюсь уходить, как звонит Кармель.

— Заглянешь?

— Не могу. Мне надо написать доклад.

— О чем?

— О Робинзоне Крузо.

— Приезжай, я напишу его за тебя.

— Не думаю.

— Не волнуйся, будет хороший доклад. Какой курс?

— Литература восемнадцатого века.

— А какая у тебя тема?

— Репрезентация субъективности.

— Нет проблем. Я напишу его тебе.

— И не будешь болтать о том, что психиатрия — это тяжелая форма тирании, замаскированная под научное сострадание?

— Но ведь так оно и есть.

— Я знаю, что ты так думаешь, но ты можешь написать работу без упоминания об этом?