Виденное наяву - Семен Лунгин

И вся стоящая на коленях массовка послушно поползла к освещенной бликами Оле.

Первый ряд уже достиг ворот, притиснул к ним девочку, остальные все еще ползли, переваливаясь с коленки на коленку, словно моржи с ласта на ласт, головы их были откинуты, глаза экстатически устремлены вверх…

– Стоп! – мегафон резко усилил режиссерский голос.

Но ничуть не бывало. Никто не остановился, все плечом к плечу ползли вперед. Уплотнение у ворот перешло в откровенную давку. Задние продолжали напирать. Послышались «охи», кряканье, все пели громче и громче…

– Стоп!.. Стоп!.. На исходную позицию!..

Никто, ни один человек не послушался режиссерского приказа. Движенье вперед продолжалось. По правде испуганная актриса, силясь спастись, поднималась на цыпочках все выше и выше, елозя спиной по шершавым доскам ворот. Лицо ее было искажено подлинным страхом, немигающие глаза, полуоткрытый рот, смертельная бледность делали его похожим на слепок с трагической античной маски.

Снова застрекотала камера. Оператор понял, что упустить это языческое радение невозможно, и стал снимать его как документальный кадр. Мы все словно оцепенели, таким невероятным и безусловным было состояние, охватившее непонятно почему всех участников съемки. Я думаю, что таким вот, скорее всего, бывало психическое состояние толпы во время шаманских камланий. Толпа, издавая какие-то невнятные агрессивные звуки, топталась на коленях у запертых ворот амбара, бессмысленно раскачиваясь из стороны в сторону. Они уже не пели, хоть запись хора все лилась и лилась сверху. Они рычали и скрежетали зубами…

Это было страшно, а если учесть, что состояние это охватило группу людей, привыкших сниматься в киномассовках, то страшно было вдвойне.

– Конец! Вырубите фонограмму! – послышался приказ.

Прошло какое-то время, прежде чем затихла радиозапись. Рычащие и подвывающие звуки постепенно тоже замолкали. Вскоре в павильоне наступила тишина, но с колен никто не вставал, все прислушивались к судорожным рыданьям взахлеб Инны Гулая, исполнительницы роли Оли Рыжковой. Толпа на коленях молчала, словно ждала чего-то. Это, видно, было нечто вроде массового гипноза. Патологический психический стресс непроизвольно охватил всех, словно пожар в лесу.

Практически никто из участников сцены не избежал этого общего безумия.

– Все, товарищи, съемка закончена! – прокричал кто-то из ассистентов. – Уберите свет!

Свет выключили, пропали все блики и лучи сквозь щели. Декорация приобрела невыразительный черновой вид. Но… в это трудно поверить… пожилые в большинстве люди, участники массовки, продолжали топтаться на коленях у ворот амбара.

– Поднимите их!.. Растащите!.. – приказал режиссер. – Товарищи, поднимайтесь! Все! Не валяйте дурака!..

Некоторые из группы подошли, подняли одного, другого… Постепенно встали на ноги все. И тихо, не глядя друг на друга, не разговаривая, как после чего-то постыдного и публичного, поплелись к своим вещам и вышли из декорации. Но и какое-то время спустя в павильоне все еще раздавался сдавленный, клекочущий плач актрисы…

– Вот ведь история, – сказал режиссер. – Впали в состояние.

Да, именно, они «впали в состояние», оно захватило всех. Возбужденная фантазия, реалистичность окружающей обстановки, редкостная, завораживающая эмоциональность нашей героини. «Контактное» распространение этого состояния у участников массовки – от плеча к плечу, от локтя к локтю, – словно подключение их к энергоносной цепи, придало всем присутствующим в павильоне единое чувство, общее отношение к происходящему, потребовало от них всех, от каждого в отдельности полного участия в общем процессе. Как, допустим, во время уличного происшествия всех охватывает некое единообразное отношение к фокусу события, которое распространяется по системе, сходной с распространением паники, не столько на сознательном уровне, сколько по каналам животных инстинктов.

Прототипом главного героя фильма «Мичман Панин» был Василий Лукич Панюшкин, старый большевик. Тогда, в конце пятидесятых, нас с Ильей поразили две-три строчки из его мемуаров, опубликованных в журнале «Октябрь»… Он там мимоходом упомянул о том, что, будучи механиком на транспорте «Океан», поднял на борт и вывез за границу несколько политзаключенных, бежавших с каторги. Только сам факт, больше ничего, никаких подробностей. Но нам показалось, что в этих строчках содержится сюжетная формула историко-приключенческого фильма. И мы принялись выдумывать, потому что никаких подробностей этой истории, как выяснилось во время наших встреч с Панюшкиным, он припомнить уже не мог. Сценарий был написан, одобрен, принят, поставлен, и тут наступил один из самых страшных моментов: показать фильм Василию Лукичу, получить его «добро». Он был очень болен, старик Панюшкин, человек нелегкой жизни, прошедший ад сталинских лагерей. Но желание поехать на студию было так велико, что его дочь выпросила разрешение у врачей.

И вот в один прекрасный день Василий Лукич, поддерживаемый со всех сторон, появился в маленьком просмотровом зале. Мы с Ильей сели по бокам, один – с одной стороны, другой – с другой, чтобы запоминать, в каких местах на лице Василия Лукича промелькнет выражение недовольства или недоумения. Погас свет, застрекотал проекционный аппарат.

– Где там я? – раздался вдруг его шепот, чересчур громкий от волнения.

– Вон-вон, – показали ему, – справа.

Старик даже подался вперед, пристально вглядываясь в лицо Вячеслава Тихонова.

– Я и есть, – сказал он и успокоился.

Дальше он следил за историей мичмана Панина с явным интересом, спрашивая время от времени: «Что это я?» – и когда ему отвечали, решительно кивал и говорил:

– Правильно!..

Так Василий Лукич досмотрел весь фильм до конца, а когда в одном из последних кадров мелькнул огромный кулак с вытатуированным сердцем между большим и указательным пальцами, он очень озабоченно повернулся к сидящим рядом и строго спросил:

– Чей кулак? Мой?

– Нет, – заверили его. – Боцмана кулак.

– Тогда да, – сказал он. – Тогда другое дело.

И был опечален, что в зале зажегся свет.

Все опасения врачей, что Василию Лукичу будет трудно справиться с эмоциональным стрессом, не оправдались. Наоборот, как потом говорили его домашние, он взбодрился и пожелал участвовать чуть ли не во всех встречах киногруппы со зрителями. В такие дни он поднимался ни свет ни заря, будил весь дом, надевал свой выходной черный костюм, старательно вывязывал галстук, садился на краешек стула и напряженно, часами ждал: когда же наконец за ним пришлют машину. Он выступал все охотнее и свободнее, он чувствовал, что публика встречает его от души. Панюшкин и вправду был так трогателен и значителен.

Однажды кто-то сказал нам, стоящим в кулисах:

– Послушайте, что он говорит!..

Мы прислушались и улыбнулись. Панюшкин увлеченно, торопясь, словно боялся пропустить что-то, даже как-то перебивая сам себя, рассказывал собравшимся, что он приказал матросу Камушкину петь «Боже, царя храни!», чтобы отвлечь внимание вахтенных, пока со своими товарищами поднимал на борт транспорта «Океан» и прятал в угольном бункере беглых политзаключенных, как, переодев в матросскую форму, вывел их на берег за границей, как затем попал в Париж, но, по совету Ленина, вернулся на корабль, как сочинил перед судом чести знойную любовную историю, чем и расположил к себе чуть ли не все офицерское собрание…