Шкатулка воспоминаний - Аллен Курцвейл

Клод провел ногтем по обложке и заинтересовался еще больше. Он взял щепотку угля из коробки с красками и растер ее по внутренней стороне. Проявилась длинная извилистая линия, похожая на нос. В этот момент погасла свеча. Он зажег ее снова, стараясь сдерживать растущее возбуждение. Клод взял еще одну щепотку угля и вновь растер ее по обложке. Возникшие линии образовали подбородок, лоб и завитки волос. Вместе они напоминали знакомые мясистые черты лица короля. Ножом Клод подрезал форзац. Теперь-то он понял, почему передняя и задняя обложки книги имели разный вес. В двух отверстиях для нюрнбергских очков лежали две монеты: одна – луидор, прямо с французского монетного двора, вторая – риксталер, расширивший нумизматические границы книги, включив в них Пруссию.

Клод перевел дыхание, зажав в одной руке портрет Людовика XVI, в другой – Фридриха Великого. Он думал, не разбудить ли Анри, чье сонное дыхание участилось настолько, что его просто нельзя было сравнить с медлительностью дневного образа жизни. Но что он скажет? Что повлечет за собой такое открытие? Испуг, зависть или, что скорее всего, особенное состояние, свойственное только Увальню – смесь лености и печали; настроение не менее тонкое, чем цвета, смешиваемые для «Часов любви».

Клод решил порадоваться деньгам в одиночку. Он тихонько взвизгнул, подергал ногами в разные стороны и начал думать о завтрашнем приключении. Он отправлялся в Лион, имея при себе деньги. За ночь возбуждение только росло в Клоде. Солома все сильнее раздражала кожу, а список желаний рос и разворачивался, подобно турецкому ковру. Клод мечтал приобрести все инструменты, упомянутые в «Очерке о часовом деле» Берту, закупить побольше красного золота, рубиновых шпателей, запастись отполированной сталью. Он бы взял напрокат экипаж, и единственной его спутницей стала бы дама, вдохновившая художника на создание миниатюры.

Клода разбудил оглушающий храп Анри. Уснуть снова не получилось, и юноша решил выбраться из постели, чтобы поблагодарить аббата. Он прошел по всем комнатам, но нигде не обнаружил графа – ни в мастерских, ни в большом зале, ни среди выстроившихся в зигзаг альковов, соединяющих комнаты поместья. Вдруг Клод услышал отдаленное треньканье музыкального инструмента. Он звучал, подобно клавесину, возле библиотеки и все же отличался настолько, что его стоило занести в свиток «3». Клод прислушался. Музыка то и дело прекращалась, и в этих паузах юноша мог расслышать голоса. Он вошел в часовню. Еще до того как нажать на резной квадратик, Клод знал, что аббат принимает у себя мадам Дюбуа. Предположение вскоре подтвердилось. Он увидел аббата и его гостью сквозь ширму, скрывающую самую секретную комнату графа. В мягком свете керосиновой лампы вырисовывался старческий силуэт Оже. Он разговаривал с мадам Дюбуа, которая сидела.

Уже второй раз за ночь Клод видел две головы в профиль, но эти представляли для него больший интерес, нежели короли на монетах. Особенно профиль мадам Дюбуа. Ее нос грациозно изгибался, а шея постепенно переходила в несоразмерно большую грудь. Голову венчали волосы, коих было очень много, и Клоду показалось, их можно легко снять. Одетая в кринолин, она держала в длинных ловких пальцах два крошечных молоточка и стучала ими по струнам открытого клавесина. Нижняя часть ее тела со всеми прелестями скрывалась в тени инструмента.

Клод хотел поблагодарить аббата за подарок, однако опасался нарушить неприкосновенность мирка за ширмой. Он никак не мог решиться, входить или нет. Клод наблюдал, как аббат дает указания своей тайной ученице. Мадам Дюбуа снова начала ронять молоточки на струны, но после нескольких сыгранных нот остановилась.

Аббат пододвинулся к ней и вежливо напомнил:

– Милое создание, играйте с душой. – Он изменил положение ее рук и молоточков над струнами клавесина, нагнулся и поцеловал ее. – Давайте попробуем еще раз.

Женщина повернулась к клавесину и принялась выстукивать начало мелодии. Техника ее игры почти не улучшилась. Хоть и стараясь изо всех сил, мадам Дюбуа никак не могла извлечь из инструмента звуки, подобающие ее милой наружности.

– Не останавливайтесь, – проворчал аббат, и тем не менее ученица остановилась.

Оже рассердился и начал ругаться:

– Ну какая же вы глупая! Вы так ничему и не научились!

Мадам Дюфуа молчала. Она начала играть снова, и опять последние ноты мелодии ей не дались.

Аббат взорвался:

– Я же говорю, не останавливайтесь, а вы продолжаете донимать меня своей неуверенностью!!!

Горечь в голосе аббата поразила Клода. Так гневно он обычно разговаривал только о религии. Клод не знал, оставаться ему на месте, вмешаться в спор или вернуться в комнату.

Он остался.

Вновь зазвучал клавесин, и аббат не вытерпел:

– Вот уже несколько лет пытаюсь сделать из вас музыканта. Зачем?! Да вы и на корку хлеба себе не заработаете, даже если притворитесь слепой и будете играть у ворот самой роскошной церкви Парижа!

Аббат разозлился даже сильнее, чем однажды, когда чихнул и сдул горсть золотой пыли прямо в открытую печь.

– Еще раз! – последовала короткая команда.

Достигнув ноты, на которой обычно все заканчивалось, мадам Дюбуа сделала то же самое. Она замерла, а ее руки застыли над струнами в ожидании очередного оскорбления. Аббат повернулся к своей тайной ученице и вырвал молоток из ее пальцев. Он дважды ударил им по рукам мадам Дюбуа.

– Ты все равно будешь играть. Не для меня – так для Клода!!! Мадам Дюбуа не вымолвила ни слова. Клод вздрогнул, услышав свое имя.

Он снова решил войти, но не смог. Тогда он захотел покинуть комнату, и это ему также не удалось. Он походил на мотылька, примерзшего к окну с приходом зимы. Клоду оставалось только надеяться, что за ширмой все успокоится. Как бы не так…

Аббат произнес:

– На этот раз вы сыграете правильно, или, клянусь Богом, в которого когда-то верил, вы больше никогда не сможете играть!!!

Мадам Дюбуа подняла голову, опустила руки и начала играть. Она играла медленно, даже Клод это слышал. И вновь отказалась заканчивать. Это стало последней каплей для аббата. Он схватил молоток и с удивительной силой обрушился на мадам Дюбуа. Она подалась вперед и упала головой на струны. От удара струны протяжно завыли. Эти ноты оказались последними, исполненными мадам Дюбуа. Все смолкло, но лишь на мгновение. Аббат увидел, к чему привела его неуправляемая ярость, и просто обезумел. Он начал рыдать.

– Что я наделал? – все повторял граф.

Клод, спотыкаясь, выбежал из часовни и направился в свою комнату, где все еще храпел Увалень. Если с Анри не стоило делиться радостью, то горем и подавно. Клод задыхался. Он чувствовал себя как тот голубь, которого аббат однажды поместил в пневматический насос, когда они изучали удушье. Юноше был необходим воздух, и неожиданно он обнаружил, что поднимается по ступеням в башенку, пытаясь утешиться в уединении. В самой высокой точке поместья Клод окончательно лишился сил. Когда он раньше приходил в башню, то кидал камнями в воображаемых варваров и турок, однако теперь ребячеству пришел конец. Став случайным свидетелем убийства, Клод просидел в башне, забившись в угол, до самого утра.