Семмант - Вадим Бабенко

Лидия была молчалива, а я вдруг сделался неудержимо болтлив. Я рассуждал обо всем подряд, не закрывая рта — даже не сомневаясь, что меня захотят слушать. Это было наивно — наивно и глупо — тем более, что мне на ум приходили небезобидные вещи. Я говорил о Брайтоне, о свинцовых волнах и о том, как мелок окружающий мир. О двуличии и равнодушии, о зависти и душевной лени, о стереотипах и их подлой изнанке.

Лидия вдруг подняла голову: — Недостойные, ты употребляешь это слово так часто… Кто это «недостойные», может быть я? Ну извини, если моя аура не того цвета!

Я понял, она защищает не себя. Понял и пожалел, что упомянул про Индиго. Брось ты… — начал я примиряюще, но она уже завелась. Ноздри ее раздулись, глаза заблестели. Ей хотелось тешить свою обиду — и то не была простая склока.

Чем же, по-твоему, плохи стереотипы? — спросила она в раздражении. — Почему ты их так не любишь, ты их боишься?

Что-то большее стояло у нее за спиной, она прикрывала это собою. Обороняла что-то — от меня, от таких, как я. Быть может, своего будущего принца, на которого работает мир, производя ему игрушечных солдатиков?

Мне захотелось спорить, я полагал, что смогу ее переубедить. Нужно просто раскрыть ей глаза, думал я, потирая висок — и говорил обо всем сразу, и все смешал в кучу.

Религия? — качал я головой и рассуждал о беспомощности религий. О смехотворности церковных догм. Всех, рассчитанных на слабого человека.

Ваша хваленая демократия? — ухмылялся я, — власть большинства, и все — большинству в угоду? Одиночки бессильны, их не выделить из толпы? Это — минус на минус, не дающий плюса!

Одиночество… — говорил я ей. — Косность и слепота даже самых близких… Полное равнодушие там, внутри — стоит лишь сковырнуть известку…

Как она притягательна! — думал я про себя.

Как же на самом деле двуличен мир! — восклицал я вслух, веря, что можно делиться всем, не скрывая. Я и впрямь верил в это, даже и зная женщин. Затянувшаяся эйфория притупила мое чутье.

Только древние идолы были выдуманы не зря! — утверждал я, горячась. Лидия слушала и глядела в стол. Янус, покровитель всякого из начал, подмигивал мне одним глазом. Радужный змей на куске древесной коры, символ плодородия австралийских аборигенов, щурился со стены, поигрывая языком. Но сил их недоставало, это чувствовалось по всему. Настоящие боги отворачивались в презрении, я им был неинтересен, скучен. Они высматривали красивых дур, чтобы насладиться их земным телом. Оплодотворить их и зачать героев. Воинов с заложенной программой действий. Скажем прямо, с примитивнейшей из программ…

Я не хочу устриц, — сказала вдруг Лидия. — Ешь их сам и помолчи наконец. Я буду креветок из Дении, gambas rojas — если они еще не кончились в этой дыре!

Место, где мы сидели, никак не походило на дыру. Это был хороший ресторан, один из лучших в Мадриде. Было видно, что Лидия злилась уже всерьез.

Как же? — спросил я в шутку. — Это на тебя не похоже. Вдруг попадется жемчужина, хоть в одной. Или ты продолжаешь находить их дома? Помнишь, те, от ожерелья, что ты швырнула в стену.

С ума сошел? — Лидия пожала плечами. — Даже и не говори, что ты тогда мне поверил. Я не так глупа, чтобы портить вещи из-за мужчины. То были просто шарики пудры — жемчужной пудры. Да и ту я рассыпала почти случайно.

Что-то кольнуло меня — как иглой. Право, эта иллюзия была мне дорога.

Ну, пудра так пудра! — сказал я преувеличенно бодро. — Креветки, моллюски, безмозглый планктон… Ты, кстати, знаешь, что gambas rojas нужно непременно есть полусырыми? И выпивать из головы весь сок. В нем, собственно, смысл, а вовсе не в хвосте. В нем ароматы моря, дыхание океана, вечность… Хорошо, пусть хоть намек на вечность. А потом, в остатке, лишь хитиновый панцирь — целая философия, если подумать!

Ну да, — Лидия нарочито зевнула. — Если подумать, только думать лень.

Восемь красных креветок, — сказала она подошедшему официанту. — И пожалуйста, проследите, чтобы они были прожарены, а не сыроваты!

Мы помолчали, не глядя друг на друга. Вскоре принесли креветок, явно передержанных на гриле. Они лежали, как бессильные жертвы. В них не осталось ни жидкости, пахнущей морем, ни намека на жизнь, на вечный смысл. Я подумал, что Felipe пришлось бы несладко, попади он в детстве к ней в руки.

Ваши боги, — сказал я ей тогда, — неспособны ответить про то, что будет после. Неспособны или не желают — и каждый разбирается сам.

Лидия не поднимала на меня головы. Она орудовала ножом и вилкой — сосредоточенно и скрупулезно. Задача была непроста: съедобная плоть и жесткий хитин срослись накрепко, навсегда.

Ваши боги, — повторил я, — вообще бесчувственны и бессильны.

Мне было обидно и хотелось мстить. Хотелось оскорбить ее, если уж на то пошло. Она почувствовала это и глянула исподлобья. Глянула, промолчала и отвернулась.

Сука! — подумал я, желая ее, как никогда прежде. — Красивая сука, самка, тварь!

Было видно: мы у опасной грани. Взаимное старание сходит на нет. Мне вдруг вовсе расхотелось стараться — быть каким угодно, пусть даже счастливейшим из смертных.

Мой друг очень хотел знать, что же бывает после, — сказал я холодно и глотнул вина. — Настолько хотел, что кололся всякой дрянью. Теперь знает, наверное. Его звали Энтони, и суть не в дряни, суть в том, что именно суть-то от нас и скрыта.

Переход к небытию мне не совсем понятен, — продолжал я, глядя ей в лицо. — Пусть почти всех ждет обыкновенный конец — то, что у вас считается физической смертью. Почти всех, но не всех. И нас тоже — не всех. И, думаю, не только нас. А ваши боги молчат.

Молчали боги, молчала Лидия. Я же злился все сильней и сильней.

Из избранных, мой любимейший — Леонардо, — усмехнулся я, сверля ее взглядом. — У меня с ним постоянная астральная связь. Лучшая картина в мире чувствует себя неплохо, говорю я ему, побывав в Лувре. И спрашиваю порой — ну как там наши?

Лидия покрутила пальцем у виска. Я увидел растерянность у нее в лице — что-то будто ускользало из ее рук. Ускользало и уносилось в космос.

Ага! — воскликнул я обличительно. — Именно так я и думал! Всем привычней считать, что мир трехмерен. Потому-то: власть большинства есть иллюзия и химера. Да, я знаю, химеры прячутся по углам. По углам и за шторами, но от них можно скрыться — там, куда немногие решаются заглянуть. Не решаются и остаются здесь — в утлой заводи, в самом мелком болотце… Ха-ха-ха! Они не знают стихий, штормов. Закрывают глаза и зажимают уши. Им даже нельзя рассказывать о Семманте!

Лживость порыва, смехотворный его масштаб. Шарики пудры, рассыпанные по полу. Малость и слабость, неспособность создать что-либо — о, как безжалостно я обличал все и всех! Лидия украдкой оглядывалась по сторонам. Табачный дым витал под потолком, как еще один радужный змей. Только радуги в нем было — ни на грош.