Семмант - Вадим Бабенко

Выкрикнул, замолчал и потом решился.

Боже, — взмолился я со всею силой, — дай, дай мне любви!

И больше не было пути назад. Я осознал отчетливо и беспощадно: я жил без любви слишком долго. Быть может, со времен белокурой Натали, а может — с того пасмурного дня, когда Малышка Соня в поместье Мака ушла от меня в костюме амазонки. Я не умею прощать и не научусь, я изгнал их обеих, я не мог иначе. Но потом — что ж потом? Все, что оставалось, я вложил в Семманта. Место, освободившееся в душе, истерзало душу. Я не знал этого и не хотел знать. Но, вот, мне напомнили, и выбора нет…

Рыдание сотрясло меня, по лицу потекли слезы. Дайте мне любви! — кричал я своим богам. И не только своим, даже и всем общим, даже и тому, оболганному, измученному недоверием. Пусть в нем разочаровались почти все, но я обращался и к нему — на всякий случай. Почему-то я думал: на этот раз меня услышат.

Потом я еще понял вдруг, что когда-то, не так давно, писал об этом и не досказал главного. Я бросился искать тот файл, но запутался в названиях и датах. Спрашивать у Семманта было бесполезно. Где мой блокнот, где моя гелиевая ручка? Грег Маккейн, это не про тебя. Не совсем про тебя, не совсем…

Ты царица этой реки. Большая вода

мне швыряет пылью в лицо, как терпким вином.

Я не знаю, зачем меня столкнули с тобой.

Я и так догадывался, что ты есть на свете.

Тот, кого я бросил у закопченных глыб,

долго глядел мне вслед с нехорошим прищуром.

Будто чувствовал: я отравлен похожим ядом —

горечью непрощенья, городом февраля.

Лишь и ждать теперь, что мы встретимся вновь.

Только и бормотать: пустота не вечна.

И вычеркивать день за днем, чтоб когда-то вдруг,

запалив корабли, припомнить бесстрашно. Остров.

Я придумал это сам, и я знал: так будет. Будет, измучит, станет чем-то потом — наверное, невыносимым до судорог. Но и это предрешено, неизбежно. Что бы ни случилось, я не хотел бояться.

«Он слишком мной болен — пусть это пройдет у него само», — вспомнились мне слова Лидии. Он был смешон мне — тот, у которого это проходит само. Мне даже не хотелось увидеть его портрет. В тот миг я мечтал быть болен вечно. Неизлечим.

После мы виделись еще два раза — предвкушая, оттягивая близость. Я прожил неделю в изматывающем ожидании. Воображение не давало покоя — новая жизнь мерещилась совсем рядом. Я хотел ее и ее страшился, химеры, позабытые было, вновь прятались в углах и за шторами.

Даже Семманту я почти не уделял времени. Не знаю, обижался ли он, и вообще, способен ли он на обиду. Быть может и ему было не до меня — на финансовых рынках начался спад. Все усилия робота уходили на то, чтобы не потерять слишком много. Компании разорялись, индексы шли вниз. Тоска и растерянность охватили мир, а с ними — раскаяние, лицемерный стыд. Как у воображаемого алтаря, вчерашние победители спешили стать на колени. Упасть лицом в каменные плиты, признать свою жадность, вымолить шанс на прощение. Это было смешно — даже в воображении с ними не было бога. Однако же, никто не смеялся.

Бессмысленность биржевой суеты угнетала меня больше, чем когда-либо. Встреча с Лидией перетасовала акценты. Ни удачные сделки, ни потери денег не казались теперь событиями, о которых стоит думать. Конечно, пока этих денег оставалось еще достаточно.

Наконец, как-то утром раздался ее звонок. Я почувствовал что-то — еще до того, как услышал голос. Дрожь пронзила меня, будто циновка из Лаоса вновь выпустила свои иглы.

Я покончила с ним, вообще! — сказала она. Потом усмехнулась моему молчанию: — Ты я вижу не рад? — И добавила: — Ну ладно, хватит, приезжай скорее.

И я собрался в мгновение ока и помчался к ней, не медля ни минуты. Я подгонял таксиста, ленивейшего из возниц, ерзал на заднем сиденье, проникался ненавистью к светофорам. Не дожидаясь лифта, я взбежал на третий этаж, ворвался к Лидии, сжал ее в объятиях. И она ответила, мы бросились друг на друга, но — по зловредному капризу небес — у нас ничего не вышло. У меня не вышло — и я был безутешен. Возбуждение, не покидавшее меня все дни, вдруг обмануло само себя.

Лидия, как могла, пыталась мне помочь, но все становилось лишь хуже. Мы открыли вино, пытались вести себя как ни в чем ни бывало, плохо соображая, что делаем, и что вообще происходит. Нас словно поместили в самый центр мелодрамы, снятой по сценарию какого-то недоумка. Мы говорили чужие слова, делали странные жесты, смеялись невпопад. Я жаждал новой попытки, но она теперь медлила, не даваясь мне в руки. Право же, трудно было ее винить.

Затем мы оказались-таки в постели, и все наконец вышло как нужно. Лидия впивалась в меня ногтями, судороги сотрясали ее тело. После, с долгим счастливым вздохом, она откинулась на подушки и прошептала, улыбаясь: — Ты ж почти не двигался, почему мне было так хорошо?

Я отшучивался, гадая, искренна она или нет, бормотал что-то об энергиях живых клеток. Тонких энергиях живых ядер, хрупких невидимых взаимосвязях — на нее это произвело впечатление. Она соглашалась с готовностью, я заподозрил даже — может это славянские корни? Русские много думают о таких вещах — тайных энергиях, скрытых силах. И польки думают об этом, и чешки — и даже немки, даром, что не славянки. Вы удивитесь, как часто немки размышляют о том, что выходит за рамки — мне хотелось спросить у Лидии, нет ли в ней тевтонской крови, но это вышло бы как-то некстати. Вместо этого я принес вина, темного, терпкого, как любая кровь, и мы пили, счастливые, и еще любили друг друга. Я понял, она стала частью моей жизни. И с трудом удержался, чтобы не высказать это вслух.

Да, конечно же, я был в эйфории. Я готов был поверить во что угодно, поддаться самой каверзной из иллюзий. Новое созидание и общее сумасшествие, голос свыше, неразрывная связь… Ощущение близости владело мной без остатка, нежность переполняла мое существо, накатывала волнами, растекалась по венам. Мыслей не было, или — была одна: только, только о ней!

Утром, проведя с Лидией ночь без сна, бодрый и свежий, как никогда, я писал Семманту: «Случилось чудо!» Тут же я готов был развить эту тему, но спохватился, выпил крепкого кофе и засел за работу. Нужно было подготовить очередной обзор — фактов, накопившихся за неделю, грустных свидетельств несовершенства мира. Впрочем, мое настроение не могла омрачить ничья грусть. Покончив с обязательным, я подумал и дописал в конце файла: «Да, случилось, чудеса бывают!» И вдруг, не в силах остановиться, настрочил еще пару страниц — про свое вдруг свалившееся с небес счастье.

Что и говорить, мне в тот день было не до валют и бондов. Не до чисел и графиков, скучных, неживых. Я хотел рассуждать о подоплеке чувств, о сокровеннейших свойствах людских душ. Я был искренен в возвышенном и подробен до приторности, сентиментален, беспечно прямолинеен…