Ангельские хроники - Владимир Волкофф

Она тихо покачала головой:

– Я бы не смогла, – проговорила она. – Я всего лишь русская девушка, которая делает, что может.

Глаза юноши блеснули почти угрожающе.

– Берегись, – сказал он. – Самоуничижение паче гордости.

Они надолго замолчали, словно боясь нарушить создавшееся равновесие. Вдруг в наступивших сумерках на окраине города стали один за другим вырастать огненные столбы, а под ногами у них отверзлись огромные воронки. Взрывы сотрясли землю, и железный дождь застучал по разлетающимся под его ударами крышам. Отскакивая от стен, завизжали осколки снарядов. Снова застучали пулеметы, теперь уже гораздо ближе, чем раньше. Сорванная пулеметными очередями листва золотым дождем медленно опускалась на землю. Внезапно снизу из долины донесся крик. На поверхности земли показались ряды маленьких зеленоватых, словно игрушечных, человечков с ружьями в руках, и последний луч солнца посеребрил их штыки. Они отважно бежали вперед, слышно было их бравое «ура», казавшееся смешным на таком расстоянии, но страшное для тех, кого они атаковали. На переднем фланге раскрыла крылышки и застыла, как на булавке, красная бабочка – их знамя.

– Прощай, – сказала Мура.

Гриша отошел на пару шагов, вернулся, снял с шеи Перуна и отдал его остолбеневшей от удивления Муре. Затем зашагал прочь. Он спускался по крутому склону прямо, не разбирая дороги.

Наступавшие, остановленные огнем оборонявшихся, занявших позицию в зарослях ивняка, попадали на землю и, выстроив наскоро укрепление из своих же убитых, открыли ответный огонь. Оборонявшиеся отвечали им из-за ив. Над жнивьем ежесекундно пролетали сотни пуль.

Гриша вышел на поле ровно посередине. Чтобы добраться до своих, ему нужно было пройти вдоль канавы, налево, но он перепрыгнул через нее и, не замедляя шага, помчался напрямик под градом жужжащих, как слепни, пуль.

* * *

Он побывал у самых высокоцивилизованных народов, у ассирийцев и у инков, у индусов и китайцев, у египтян, арабов и греков. Посетил он и примитивные племена всех цветов кожи – белых, желтых, черных. Он был потрясен разнообразием человеческих пород, особенно по сравнению с относительным однообразием ангельских чинов. Он ел маниоку с женщинами племени уолоф и китовый жир с эскимосками и все больше и больше убеждался в той благодати, которой наделены все женщины рода человеческого. Да, вне всякого сомнения, если бы Бог захотел вырвать падшее человечество из его бедственного положения, Он взял бы себе для этого мать, а не отца, ибо мужчина – носитель зла.

Но когда самые святые женщины, которых он только смог сыскать, постигали смысл возложенной на него миссии, они поспешно говорили «нет». Одна не желала иметь сына-парию, другая не хотела лишиться вполне законной радости человеческой любви, та умирала от мистического ужаса перед таким противоестественным соитием, этой само утверждение о том, что Бог может стать человеком, казалось святотатством: «Если ты считаешь, что это возможно, ты не веришь в Бога». Были и такие, кто принимал его то за язычника, то за обманщика, то за чудака.

А он, ангел, знал: не выполни он своего предназначения, люди погибнут навеки.

* * *

Все любили Марион.

Никто не завидовал ни ее доброте, ни ее красоте. Ибо и то, и другое было так же естественно, как то, что солнце греет, а корова дает молоко. Ей прощали даже то, как быстро она поднялась: сначала она просто пасла гусей, потом ее взяли на кухню помощницей кухарки, затем, когда старая маркиза заметила ее чистоплотность, ее сделали горничной, а теперь, несмотря на молодость, она уже носила на поясе все ключи от замка, раз в месяц выдавала сахар, ухаживала за больными и каждый раз, когда управляющий, господин Жюль, отправлялся в своей повозке в Перигё, составляла список необходимых покупок, – потому что в довершение ко всему она, неизвестно как, выучилась читать и писать. Все попрошайки, нищие, кривые, хромые и увечные на пять лье вокруг знали Марион. Господин друид и помыслить не мог обрезать ветку омелы без ее участия; школьный учитель брал у нее почитать календарь, а окрестные мелкопоместные дворяне величали ее «мадемуазель». Старая маркиза умерла, но с разрешения молодого графа (которого никто никогда не видел, поскольку он все время проводил либо на войне, либо при дворе, либо в других своих имениях) жизнь в замке шла своим чередом, как при ней. Господин Жюль получал арендную плату с фермеров и отсылал деньги хозяину, мадемуазель Марион заботилась о поддержании порядка в имении в ожидании того дня, когда наследнику придет наконец в голову проведать колыбель своего старинного рода.

Можно догадываться, что в воздыхателях у мадемуазель Марион недостатка не было.

Хорошенькая, как картинка, она любила детей, обещая стать лучшей из матерей, но при этом была еще и экономна, и скромна и получала хорошее жалованье, что позволило ей скопить кругленькую сумму. Не считая полутора десятков крестьян, на нее имели виды кузнец из Бурдейля, кабатчик из Поссака и даже небогатый помещик, господин Де ля Рижарди, но Марион отклоняла любые предложения, неизменно улыбаясь и не называя причин. При этом, невзирая на недоброжелательность, присущую обычно добрым людям, никому и в голову не приходило заподозрить ее даже в малейшем легкомыслии, и, за исключением случайных путников, бродячих торговцев или фуражиров, никто никогда не отваживался сделать ей какое-нибудь низкое предложение. Ни неприличной песни, ни скабрезной шутки, ни грязного слова – ничего такого в ее присутствии. Мадемуазель Марион словно изгоняла зло отовсюду, где появлялась. И весь Косе оберегал ее невинность, как драгоценную святыню, принадлежащую всем.

Мадемуазель Марион должно было скоро исполниться двадцать пять лет, но она по-прежнему оставалась юной и свежей. Одним погожим сентябрьским утром господин Жюль попросил разрешения поговорить с ней. Поскольку они виделись каждый раз, когда следовало уладить тот или иной хозяйственный вопрос, то есть по нескольку раз в день, Марион была очень удивлена той торжественностью, с которой он к ней обратился, и предложила потолковать прямо сейчас, не откладывая. Однако он пожелал встретиться с ней позже, так как хотел должным образом подготовиться к свиданию. Пряча улыбку под капюшоном своей накидки, она предложила встретиться назавтра, на кухне, в одиннадцать часов утра, но и это ему не подошло, поскольку на кухне всегда толклись какие-то бездельники. Наконец они сговорились встретиться около руины, которую покойный господин маркиз приказал когда-то построить в укромном уголке парка.

Мадемуазель Марион явилась туда в назначенное время, как обычно в фартуке, и нашла там господина Жюля в воскресном костюме. На нем был сюртук темно-зеленого сукна с желтым жилетом, в руках он держал трость с серебряным набалдашником и перчатки, а на голове его красовался несколько потрепанный парик, который он надевал только по самым большим церковным праздникам.

– Мадемуазель Марион, – начал он, слегка заикаясь (обычно он называл ее просто Марион). – Вы знаете, что мне уже сорок лет, что я вдовец, что я в рот не беру ни капли, что наши хозяева всегда меня уважали и что у меня, как говорится, имеется кое-что за душой. В моем домике есть даже гостиная. Я же вот уже десять лет пристально наблюдаю за вами и признаю, что в вас есть все качества, которые порядочный человек желал бы видеть в своей супруге. Хотите ли вы стать моей женой? Не отвечайте сразу. Я знаю, что вы отказывались от более выгодных партий, и, что уж там говорить, почти не надеюсь на положительный ответ. Обещаю же вам, что если вы скажете нет, я без малейшей жалобы сниму жилет и парик и никогда больше даже не попытаюсь заговорить об этих глупостях. Так что же, нет?