Ангельские хроники - Владимир Волкофф

Она сунула руку за вырез блузки и вытащила цепочку, на которой висела совсем маленькая серебряная фигурка Перуна с золотыми усами. Она сняла цепочку через голову и повернулась к Грише:

– Держите. Вы знаете: Перун – сын Сварога, и даже если его нет, он должен спасти вам жизнь или облегчить смерть. Либо то, либо другое.

Будто сговорившись, пулеметы замолчали. По всей видимости, пока не стемнело, белые и красные спешили занять более выгодные позиции.

Мура надела золотую цепочку через бритую голову молодого белогвардейца ему на шею, и тот увидел, как священная подвеска упала ему на грудь. Он приподнял ее, поцеловал, расстегнул рубашку и спрятал фигурку:

– Спасибо.

Мура вздохнула всей грудью и, поджав под себя ноги, обхватила их руками.

– Ах, если б только я была Россия! – проговорила она.

Она почувствовала, как Гриша внезапно весь напрягся, как если бы он ожидал этого заявления. Весь его вид, казалось, спрашивал: «Что бы вы тогда сделали, Мура?», но он не произнес ни слова.

– Я собрала бы все свои силы, – продолжала она, – и мне было бы так жалко всех! Так жалко, что я выплюнула бы, исторгла бы из себя все зло, которое во мне сидело бы. Я ведь не злая в глубине души. Все мои писатели, музыканты, мыслители всегда были против этих ложных идей, пришедших откуда-то извне. Они всегда знали, что единственные истинные узы – это узы, объединяющие Сварога, Великого Князя и русский народ. Я слышу, как они все кричат об этом внутри меня. Ах, я бы слушала их, если бы была Россией, и как бы я их всех любила, этих моих бедных русских! Как я просила бы Сварога, чтобы он защитил тех, кто на праведном пути, и чтобы вернул на него заблудших! И мне кажется, Гриша, да, мне кажется, что у меня хватило бы сил, чтобы очиститься, возродиться и вернуться к Небесному Путнику такой, какой он меня сотворил.

– Я думаю, женщина могла бы совершить такое, – произнес юноша. – Мужчина – нет, а женщина – да. Все спасти чистотой одной-единственной души.

– Как? – спросила Мура одним взглядом.

Он вертел в руках травинку.

– В общем, достаточно было бы просто сказать «да».

– Что – «да»?

– Просто «да».

– Кому?

– Богу, конечно. Отдаться Ему и позволить Ему войти в вас, Мура. Я верю, что Россия может быть спасена девушкой. Не той девушкой, которая поведет за собой армию, как это уже было, кажется, во Франции, а девушкой, которая согласится, чтобы на нее снизошел Дух Святой. Со всеми вытекающими из этого последствиями. Потому что, в конечном счете, спасает один лишь Бог.

– Какими последствиями?

Какое-то мгновенье молодой белогвардеец беззвучно шевелил землистыми губами, словно подыскивая слова, чтобы произнести неизрекаемое.

– Меч пронзил бы сердце этой девы, – сказал он чужим голосом. – Она увидела бы, как вокруг нее умирают тысячи невинных, и знала бы, что всё это из-за нее. У нее родился бы сын, которого многие сочли бы безумным. Другие захотели бы сделать его военачальником, который спас бы Россию, но он отказался бы, ибо Россия не может спастись отдельно от всего мира, как Ростов не может быть спасен отдельно от России, впрочем, и мир не может быть спасен войной. Слышите, что я говорю, Мура? Этот сын был бы презираем, непонимаем, отвержен и в конце концов погиб бы от пыток в застенках ЧК. Он был бы позором своей семьи, и мать пережила бы его, стократ испытав в своем сердце боль, терзавшую его тело. Но этой ценой была бы спасена Россия, и именно через русских обрел бы спасение весь мир.

Облака, клубившиеся низко над горизонтом, начали окрашиваться красным, как комки ваты, пропитанные кровью.

– Если речь идет только о самопожертвовании, – начала Мура, но Гриша перебил ее:

– Эта девушка должна была бы быть лучшим из того, что породило человечество. В ней должно было бы быть сконцентрировано все самое благородное, самое отважное, что когда-либо делали, думали, чувствовали люди, и эта концентрация должна была бы быть столь велика, что Бог и правда вселился бы в нее, что он согласился бы зависеть от нее, подчиняться ей, быть ребенком у нее на руках. Да, он пошел бы на такой безумный риск, он заключил бы это абсурдное пари и выиграл бы его.

– А она? – спросила Мура.

Солнце скрылось за облаками и, невидимое, осенило их сияющим ореолом своих видимых лучей, украсив небо подобием короны белого золота. Все напряглось, наэлектризовалось, напружинилось. Ростов повис между двумя мирами, и никто не знал, который из них возобладает. Первый вечерний ветерок взъерошил березы и вязы, погасли трамвайные пути, в последний раз сверкнуло железнодорожное полотно, померкло золото куполов.

– Она? – откликнулся белогвардеец. – Вы только поймите правильно. Она стала бы Богоматерью, вовсе не согласившись взять Бога в сыновья, а совсем наоборот. На небесах на веки вечные уготован престол для Матери-Божьей-в-Человецех-Рожденной, и вот именно согласившись принять этот престол, она согласилась бы тем самым дать свою кровь Господу. Матерь Божья – это наша мать сыра земля. Матерь Божья – это микрокосм, это все люди, жаждущие обрести в себе Бога. Матерь Божья – это мир и царица мира, это Премудрость и Промысел Божий. Матерь Божья, Мура, – это все человечество. И самое прекрасное в этой истории то, что Господь создал человечество, способное воссоздать Его Самого. В противном случае, все это было бы неинтересно.

– Да, но она-то? – повторила Мура. – Она – эта обыкновенная девочка, как все…

– Эту обыкновенную девочку назовут Зерцалом Божественной Святости, Престолом Премудрости, Обителью Духа Святого, Таинственной Розой, Золотым Чертогом, Ковчегом Слоновой Кости, Утренней Звездой, Лилией, Ладаном, Миррой, Брачным Покоем, Огненной Колесницей, Вертоградом, Книгой, Крепостью, Столпом, Венцом, Дарохранительницей, Башней, Спасением, Исцелением, Заступницей, Женой Пречистой.

Гриша поднялся.

– Божья Матерь – это люди, – произнес он тоном, в котором слышалось какое-то желание, которого Мура не услыхала.

Она глядела на родной город, лежавший у ее ног, и вновь и вновь думала о прожитой в этом городе жизни. Сначала было счастье, скромное счастье в кругу дружной, веселой семьи, исповедовавшей добро. Затем – испытания. И она – лицом к лицу с этими испытаниями. Ей и в голову не приходило гордиться тем, что она делала. Да и что ей было делать еще? В ее боли за семью, за Ростов, за Россию не было горечи, как не было в ней и мелкого тщеславия. Просто и естественно сносила она людскую долю – страдать самому, стараясь облегчить страдания ближнего. Она думала о сестренке Сашутке, так гордившейся своим новым картонным ранцем, что это помогло ей позабыть о смерти отца и безумии матери; о братике Мишутке, который боялся засыпать, потому что каждую ночь ему снился огромный людоед весь в красном; об остальных ребятишках, уцепившихся за нее, как потерпевшие кораблекрушение цепляются за бревно, и почувствовала, как в ней, ни разу в жизни не подумавшей о мужчине как о мужчине, растет и ширится материнское чувство. Да, ей показалось, что это она родила, оставшись непорочной, всех своих братьев и сестер, всю свою семью, а может быть, и Ростов, и всю Россию. Но стать матерью всего мира? Матерью Бога? Сварога? Нет.