Ветер в ивах - Кеннет Грэм

В конце концов цыган вынул изо рта трубку и спросил:

– Хочешь, куплю у тебя лошадь?

Жаб был застигнут врасплох. Во-первых, он до сих пор не знал, что цыгана хлебом не корми, дай сторговать какую-нибудь лошадь. Во-вторых, он совсем упустил из виду, что фургон должен быть всё время в движении и кто-то его должен тянуть. До той минуты он и не думал о том, чтобы продать коня, но неожиданно поступившее предложение открывало возможность получить то, в чём он отчаянно нуждался, – деньги и сытный завтрак. Поэтому Жаб состроил брезгливую физиономию и сказал:

– Как? Чтобы я продала этого чудного молодого жеребца? Нет, об этом не может быть и речи. Кто же будет развозить моим клиентам выстиранное бельё? Да и потом, я очень люблю его, а он просто не сможет без меня жить.

– А ты полюби ослика, – сказал цыган. – Некоторым удаётся.

– Да нет, ты, видно, не понял, – продолжал Жаб. – Такой шикарный конь вообще не про твою честь. Настоящий призовой савраска, порой в нём кровь так играет, что о-го-го! Сейчас-то она не играет, а то ты бы не усомнился. Ну ладно, если ты знаешь толк в лошадях – то нечего долго разговаривать, а если не знаешь – нечего терять время. Нет, продавать я его не буду. Но если бы я стала его продавать, сколько ты дал бы за этого великолепного рысака?

Цыган оглядел коня, внимательно осмотрел Жаба, снова посмотрел на коня и коротко сообщил:

– Шиллинг с копыта. – И, отвернувшись, продолжал курить, устремив взгляд за грань видимого мира.

– Шиллинг? С копыта?! – вскричал Жаб. – Минуточку! Мне нужно подумать и сосчитать, чем это обернётся на деле.

Он спешился, пустил коня пастись, сел рядом с цыганом и долго, вдумчиво, на пальцах, шевеля губами, считал. Наконец он поднял голову.

– Шиллинг с копыта, ты говоришь? Так получается всего-навсего четыре шиллинга. Нет, нет, променять такого дивного скакуна на четыре шиллинга – смешно и подумать.

– Вот что, – сказал цыган. – Я дам пять шиллингов, и это будет на три с половиной шиллинга больше, чем стоит вся твоя лошадь вместе с подковами. Это моё последнее слово.

Жаб снова сел и думал напряжённо и долго. Он был, во-первых, голоден, а во-вторых, без гроша. В-третьих, до дома было ещё далеко, он даже не знал сколько. Может быть, его ещё искала полиция. В таком положении пять шиллингов – довольно крупная сумма. С другой стороны, лошади обычно стоят гораздо дороже. Правда, он своего коня взял задаром, и сколько бы за него он ни получил – всё будет чистой прибылью. Наконец он поднял голову и твёрдо сказал:

– Ладно, цыган! Выслушай теперь моё последнее слово: ты, не сходя с места, заплатишь мне наличными шесть шиллингов и шесть пенсов, а в дополнение к этой сумме дашь мне столько еды из твоего котелка, сколько я смогу съесть в один присест. Сразу же после этого я передаю тебе моего ретивого жеребца вместе с его богатой упряжью. Если тебя такой уговор не устраивает, скажи прямо, и больше ты нас здесь не увидишь. Неподалёку отсюда живёт человек, который на колени готов передо мной встать, лишь бы я ему продала лошадь.

Цыган грозно прохрипел, что ещё несколько таких сделок – и он разорён; однако вытащил из бездонного кармана штанов грязный кисет, развязал его, отсчитал Жабу шесть шиллингов и шесть пенсов, после чего принёс из фургона оловянную тарелку, вилку, ложку и нож. Он накренил котелок, и густое дымное варево хлынуло в тарелку. О, это было лучшее жаркое в мире, жаркое из куропаток, фазанов, цыплят, зайчатины, крольчатины, павлинов, кур и индеек (может быть, там было что-то ещё, нам об этом не сообщили). Жаб взял тарелку дрожащими лапками, осторожно утвердил на коленях и ел, ел, ел, и после просил добавки – раз, другой, третий, и цыган щедро набирал ему новые и новые порции. Впервые в жизни Жаб ел такой вкусный завтрак.

Наевшись так, что больше не в силах был проглотить ни кусочка, он встал, попрощался с цыганом и разыграл долгую трогательную сцену прощания с конём. Цыган, знавший хорошо все окрестности, показал, куда надо идти, и Жаб тронулся в путь в прекраснейшем расположении духа. За один час он словно родился заново. Ещё бы! Над его головой сияло яркое солнце, намокшая в канале одежда высохла, в карманах звенели деньги, он возвращался домой, к друзьям, он был по горло, до отвала сыт и ощущал в себе силу, бодрость, уверенность. На ходу Жаб стал вспоминать свои приключения и побеги, как всё было очень плохо и мрачно, как он всегда умел найти выход из положения, и в нём опять заговорили гордость и тщеславие.

– Ха-ха! – говорил он сам себе, задрав нос к небесам. – Я самый умный Жаб на свете! Никто не может сравниться со мной! Враги посадили меня в тюрьму, приставили часовых, стерегли день и ночь; я победил их всех силой своего разума, удесятерённого смелостью и решительностью. Вооружённые револьверами жандармы гнались за мной на паровозе, но я щёлкнул пальцами и, усмехнувшись, растаял у них перед глазами, как дым. Ищите меня! Злая толстая женщина швырнула меня в канал – и что? Я выплыл, отнял у неё в жестокой схватке коня и ускакал, а потом продал его, выручил огромные деньги и получил сытный завтрак. Хо-хо! Я – это я, великолепный, знаменитый, отважный Жаб!

Он так увлёкся самолюбованием, что даже сложил хвалебную песню про самого себя и спел её очень громко. Это была, может быть, самая нескромная песня из всех, спетых когда-либо на земле:

Там были и другие куплеты, но уж такие нахальные, что их просто стыдно записывать (бумага тоже ведь не всё стерпит). Те, что вы прочитали, – можно сказать, самые скромные из всех.