Не потревожим зла - Соня Фрейм

Зеркало стояло чуть впереди, ловя блики тусклого света.

Люк подошел ближе и уставился на зеркальную гладь, в которой отражался он сам и комната позади него.

— Ну же, — прошептал он, ласково поглаживая раму, — покажи мне что-нибудь. Давай…

Его голос звучал нежно и проникновенно, как если бы он говорил с любимой девушкой. Но это всего лишь был старинный предмет мебели.

На него уставились блеклые зеленые глаза с полопавшимися сосудами. Зеркало молчало.

— Теперь ты — мое. Давай…

Тогда, в доме Генриетты Лаубе, он мельком увидел, что за ним кто-то стоял, положив руки ему на плечи… Но в тот раз мираж ускользнул, стоило ему моргнуть. Он постучал костяшками пальцев по стеклу и ощупал раму — ничего.

Терпения у него не было, и Люк, чертыхнувшись, пошел вниз, забыв прикрыть дверь. Его спина удалялась в отражении, пока не исчезла на лестнице. Некоторое время в зеркале ничего не отражалось, кроме куска комнаты и распахнутого проема.

Однако позже в отражении нарисовалась девушка, невероятно походящая на самого Люка. Такая же высокая, зеленоглазая, с причудливым изломом бровей, отчего ее лицо казалось слегка удивленным.

Но в мансарде было пусто.

— Люк, — беззвучно разомкнулись ее губы.

Ее пальцы коснулись поверхности зеркала с другой стороны, и на лице отобразилось искреннее недоумение. Но он уже был внизу. С легким разочарованием девушка развернулась и ушла куда-то… куда-то за зеркальную раму, в мир, который уже не отражался.

«Привет, Якоб. Мог бы для приличия рассказать, как у тебя дела.

Мои дела по-прежнему, да и в мире все без изменений. Солнце всходит и заходит, а часы тикают. Время делает нас заложниками нашей памяти. Если бы не попытка человека разбить действительность на часы и дни, мы не придавали бы такого значения тому, что было, есть и будет.

Пифагор давно сказал, что все есть число. Правда, был еще Фалес, который твердил, что все — вода. Кто из них прав? Время ведь и число, и река.

А еще это просто отсчет в пустоте, который начали люди.

Забавно: в двух разных книгах за короткий промежуток времени мне встретилась одна и та же фраза на латыни: quod erat demostrandum — «что и требовалось доказать». Я не упускаю просто так подобных случайностей, хочу, чтобы они имели смысл.

Только вот что требовалось доказать? Что все — число? Что все — вода?»

***

Алиса гоняла на шаффле[13] одну песню за другой в ожидании поезда. Уши были заткнуты, чтобы не слышать воплей каких-то тинейджеров, пляшущих прямо на станции метро. Похоже, они ехали на дискотеку и уже набрались…

Шаффл казался ей забавной штукой. Он давал ответы, когда того не ждешь. С этим было связано давнее воспоминание.

…Лет в пятнадцать она (уже черт разберет почему) болталась с одной отвязной компанией. Ее случайно прибило к их кругу, хотя в друзья они ей не годились. Однажды их занесло на кладбище под Галле, где была предложена забава века — гадание на шаффле.

— Правила просты, — вещала Марайке, главная заводила, — встаешь у кладбищенской стены, стучишь по ней и говоришь…

— Есть кто дома? — проорал Штеф, и все начали ржать.

— Очень умно, — закатила глаза Марайке. — Стучишь и говоришь: «Кто за стеной, поговори со мной!». Далее берешь айпод, — она демонстративно извлекла серебристый гаджет, — долбишься в стену…

Костяшки пальцев трижды стукнули о каменную ограду, отделяющую от них царство мертвых.

— Кто за стеной, поговори со мной!.. Итак, когда… Штеф лишится девственности?

Мелькнула ехидная улыбка, за которой последовал их дикий хохот до неба. Штеф злился и хмурился. Марайке била по больному.

— Ну… — Она нажала на «шаффл» и начала сама ржать.

Затем подключила портативные мини-колонки, откуда понеслись Yeah Yeah Yeahs:

«You’re a zero-o-o»[14].

И все снова принялись угорать, а Штеф показал Марайке средний палец.

— Даже айпод знает, что никогда, — развела руками та.

— Шла бы ты, шлюха! Ответ вообще не о времени вышел, — огрызнулся Штеф.

— Ну, кто еще хочет? — дернула та нарисованными бровями. — Может… ты, Алиса?

Новенькая в компании — к дурацким приколам, есть такая народная примета.

Но Алиса только пожала плечами. Можно и попробовать.

Марайке передала ей плеер и застыла вместе с другими напротив, сложив руки на груди. Алиса зачем-то огляделась. Вокруг, кроме них, не было ни души, а у кладбища темно, хоть глаз выколи. По венам пронеслось секундное возбуждение, и она легонько постучала по камню.

— Кто за стеной, поговори со мной, — отчетливо донесся до нее собственный голос, который одновременно казался приглушенным и чужим.

Словно интонации углубились. Мелькнула нотка необъяснимой властности. Но никто даже не заметил этого. Марайке продолжала гонять во рту жвачку. Остальные скалились, готовые в любой момент взорваться пьяноватым хохотом.

— Спроси что-нибудь, — подбодрила Марайке.

Алиса пребывала в легком трансе. Голос знакомой доносился как сквозь толщу воды. Зато слышалось другое.

Там, за стеной, — иное измерение реальности. Мертвые не глухи. Мертвые внимают, когда живые говорят с ними. И сейчас они все — у стены по ту сторону — толпятся, жмутся и ждут. Ведь их позвали.

Алиса ощущала каждого, кто похоронен на этом кладбище.

— Что ждет Марайке на следующей неделе? — спросила она и перемешала песни.

Заиграл Мэрилин Мэнсон, «No Reason». Все недоуменно слушали текст, пока не дошло до припева:

«Rape, rape, rape Persephone»[15].

— Что за хрень? — не выдержал кто-то из них.

Алиса моргнула, и наваждение прошло. Больше она не чувствовала невидимых холодных ладоней по ту сторону стены. Это был просто поздний октябрьский вечер и шесть слегка пьяных тинейджеров.

— Дуба-а-ак, — поежилась Марайке. — Ладно, в задницу этот прикол. Пошли, что ли, в «Мак»…