Не потревожим зла - Соня Фрейм

— Четвертая стадия.

Брови поднялись, по губам расползлась рассеянная ухмылка. Лучше всего к выражению его лица подходило слово «недоумение». Ингрид молчала, буравя снимок погасшим взглядом.

Люк принципиально не ходил к врачам, иначе напоминал бы себе ипохондричку Ив, способную найти у себя любую болячку. Изредка его сканировал доктор Анри. На свой вечный кашель он уже давно не обращал внимания. Если бы не приступ на концерте, Люк и дальше жил бы покашливая. Но в этот раз все как-то совпало…

Можно было прийти к Ингрид раньше, но в Цюрихе он бывал редко, а потому в чем смысл этих «если бы да кабы»?

Известие о раке почему-то не вызвало нужной палитры эмоций. Он вообще ничего не почувствовал при этих словах. Только мелькнула мысль, что как-то мечтал умереть раньше Иисуса. Ну и браво: ему только двадцать восемь — и значит, мечты сбываются.

— Я думал, что это последствия пневмонии, которой я переболел в детстве… или, может, бронхит. Я всегда кашлял, ты же помнишь.

Ингрид смотрела на него, даже не зная, что сказать. К чему он это? Хочет, чтобы она разубеждала его или согласилась с тем, что болезнь затерялась за кучей неоднозначных симптомов… лишь бы не думать о том, что на самом деле он запустил себя сам?

— Симптоматика рака легких и пневмонии весьма похожа, — сокрушенно покачала головой она. — Рентген и компьютерная томограмма твоих легких, к сожалению, показывают другое. Конечно, мы посмотрим результаты анализа твоей мокроты, сделаем еще биопсию… Но, боюсь, это вряд ли изменит картину. Более того, вспышки пневмонии всегда острые. Ты же кашляешь изредка, при этом есть фоновые боли в грудной клетке.

— Но до вчерашнего дня это не причиняло мне сильного дискомфорта.

— Так бывает. Это рак легких четвертой стадии. Добиться ремиссии почти невозможно. Мне жаль.

За своей резкостью Ингрид на самом деле прятала материнские чувства к Люку. Присматривая за ним по просьбе Ив, она невольно привязалась к нему и считала частью своей семьи. Частенько он приходил к Ингрид, когда не хотел возвращаться домой, и просиживал целыми ночами у нее на кухне, дергая за струны гитару или отсыпаясь в самой неудобной позе. Странная дружба между женщиной в возрасте и мальчиком-подростком. Но с первого момента Люк понял, что Ингрид можно доверять. Так она стала своей в доску, хотя сама находила это страшно противоречивым.

Это она наблюдала его фактически беспризорное детство, потому что он удирал от семьи при любой возможности, ибо там царил постоянный дурдом. Бог знает, где он шатался и с кем общался…

Главное — что приходил он всегда к ней, а не к чертовой Ив.

Это она наблюдала его отвязное отрочество — и первые эксперименты с музыкой, и первых девушек. Ингрид помнила и Сабрину, которая была как будто создана для Люка… Оба такие шальные и веселые.

Господи, веселый Люк — как давно это было.

Ей казалось, что однажды ребята все бросят и уедут вместе шататься по свету. Но вышло все не так. Сабрина глупо и нелепо погибла, а Люк в молчании проклял родные места и удрал, на этот раз навсегда.

Она всегда ругала его, но при этом понимала. Так она выражала свою любовь.

Ингрид оказалась и среди тех немногих, кто получал от него весточки, когда он уехал и серьезно занялся музыкой. Но что с ним происходило на самом деле, в сотне километров отсюда, она не знала.

И вот Люк снова перед ней, теперь уже взрослый мужчина с лицом испорченного ребенка. И он умирает. Все, что она знала о его жизни, пролетело в ее памяти за эти десять минут молчания.

Она ждала, что он будет настаивать на лечении или, может, заплачет. Но ей не хотелось видеть такого пренебрежительного равнодушия. Нет, это не мужество, а какое-то абсолютное безразличие.

— И сколько мне осталось?

— Сложно сказать. Несколько месяцев, но если попробуем лечить, может, выиграем год.

— Но это будет год безрадостный. Думаю, лучше сдохнуть сразу.

— До чего ты себя довел?! — подняла она на него внезапно повлажневшие глаза.

— Я думаю, что как приличная рок-звезда я должен напиться, поджечь свой дом и сгореть там заживо.

— Умереть, захлебнувшись собственной кровью, тоже очень стильно, — рявкнула она, разозлившись на его дурацкие шутки. — Я ничем не могу тебе помочь, Люк. Ты должен был прийти к врачу, как только этот кашель вообще дал о себе знать. Ты просто пустил все на самотек.

Они сидели, чувствуя, что сказали все, что могли. Люк еще некоторое время разглядывал свои легкие, словно какую-то любопытную находку, а затем поднялся.

— Ив скажешь?

— Еще чего не хватало. И ты не вздумай. Впрочем, у нее своя жизнь.

— У нее всегда была своя жизнь, несмотря на тебя и твоего отца, — вздохнула Ингрид.

— И за это я, кстати, ее уважал. Хотя мать она хреновая, надо признать.

— Родителей не выбирают.

— Диагнозы тоже. Спасибо, Ингрид, — сказал он совершенно искренне. — И никому не говори. Надеюсь, что никто больше и не прознает.

— Разумеется… — Она устало вытерла глаза и с жалостью посмотрела на него. — Будешь все так же носиться по сцене?

— Нет, запишу еще одну пластинку.

Люк тепло ей улыбнулся — и это был не развратный оскал, предназначавшийся для сцены, а простая дружеская улыбка, полная человечности. Для Ингрид было ясно значение этого мига.

Она обняла его, осознавая, что это, скорее всего, в последний раз.

***

Люк вернулся в Германию вечерним самолетом. Он не мог жить дома, хотя стоило признать, что у швейцарцев, в отличие от немцев, был вкус.

При воспоминаниях о годах в Цюрихе он чувствовал себя как после просмотра какого-то очень старого фильма. Лица и события уже не имели значения, остались лишь дрожащий кусочек неба и пара смутных фраз. До смерти Сабрины он мог сказать, что это были дикие, веселые деньки, наполненные репетициями и умиротворением. Но все истерлось, поблекло, и не хотелось окунаться в это снова.

Про Германию он любил говорить, что у него там было недвижимое имущество — дурацкий трехэтажный особняк с горгульями. Но домом в настоящем смысле он не являлся. Скорее, им стал сам Берлин — странный город, не похожий ни на вылизанный Цюрих, ни на другие города Германии. Берлин был этаким хамелеоном, принимая в себя многих людей вроде него, которые мало к чему принадлежали.

О своем диагнозе он предпочел сейчас много не думать. Тут все было предельно ясно: он докурился. Странно, что не сторчался лет на пять раньше. Хотя казалось, что еще чуть-чуть… И конец. Значит, сейчас верное время.

Придя домой, он увидел валяющийся на полу в холле пыльный чехол. А, да, он совсем забыл про зеркало Генриетты Лаубе. Само оно уже было в мансарде, вместе с остальным «антиквариатом», как он сформулировал это для Анри. В прошлый раз он так и не успел изучить его нормально. Даже не разуваясь, он отправился прямо наверх.