Потребитель - Майкл Джира

Меня выдоили. Язык свисает у меня изо рта. В моих пальцах нет костей. Хребет у меня в спине вяло болтается. Я чувствую, как гниение разрастается изнутри моих зубов, переходит в десны, потом расползается дальше, к мозгу. Я чую запах разложения моего мозга. Если я руками сожму с двух сторон голову, изо рта брызнет гной. Мои глаза превращаются желе. От этого мое зрение стало гораздо яснее. Стол на том конце комнаты раскрывает свой истинный образ: это наполовину корова, наполовину человек, его задница торчит среди комнаты, желтое дерьмо чавкает в дырке. Я понимаю, что смотрю в зеркало. Я встаю, иду в ванную и подтираюсь. Я воняю, как грязная корова-шлюха. Если бы мне удалось придумать способ поднимать для ходьбы ноги, я бы пошёл к кровати, где мог бы укрыться с головой и нюхать свои пальцы. В постели я — свинья. Я пускаю газы, рою но-сом, всасываю свою слюну мозгом. Слюна возвращается обратно в мой рот, принося вкус никотинового сока. Я отравил себя. Мой мозг впрыскивает мочу мне в рот. Мне приходится глотать ее, потому что слизь на моих губах высохла и плотно заклеила мне рот. Я люблю себя. Я самый близкий человек самому себе. Ничто из меня не выходит. Я остаюсь забитым наглухо. Я плотно запечатан, накрепко зашит, как глаз мертвого поросенка. Зашит накрепко, как сшиваю вместе свои пальцы, продевая иголку с ниткой в верхний слой кожи каждого пальца, превращая свои кисти в клюшки. По-том я поднимаю руки к лицу и думаю, как бы пришить их к нему. Я понимаю это (ощущаю это) как насилие, которое кто-то должен увидеть. С другой стороны, когда я смотрю на кого-нибудь или что-нибудь, я чувствую себя так, будто принимаю пищу. Я уже сыт. Я распух, кожа, в которой запечатано мое тело, раздувается в стороны, готовая лопнуть. Я похож на пузырь, наполненный кишками. Я не хочу потерять свои кишки, так что я не хочу смотреть. До сих пор мне удавалось оставаться в таком положении. Но, в конце концов, руки с лица убрать приходится. Теперь я должен открыть глаза. Потом приходится передвигать ноги и идти к кровати. По пути я присаживаюсь отдохнуть на полу, тыкая пальцем свою ногу. Я не чувствую своей ноги. Я не чувствую своего пальца. Я не знаю, что я здесь делаю.

У тебя нежная кожа. Мне нравятся внутренние стороны твоих бедер, когда я медленно провожу рукой к губам твоей пизды. Твоя щель была сухой секунду назад. Теперь она слегка влажная, не совсем мокрая, а только начинает смазываться. Она должна всосать меня, должна заставить кровь ринуться в мой член, чтобы он отвердел и захотел в тебя войти, и тогда ты сможешь украсть мою сперму. Я отказываюсь играть в эту игру. Я нежен с тобой только затем, чтобы видеть твой отклик, чтобы видеть, что ты думаешь: я — то, чем я не являюсь. Ты стонешь, как тупое животное. Ты думаешь, я очень страстный дилдо. На самом деле, я могу убить тебя прямо сейчас. Но не буду. Ведь тогда ты станешь бесполезной. Ты нужна мне. Я должен делать вид, что меня это все захватывает, что я «распутник», так что ты, в свою очередь, поведешь себя именно так, как я этого хочу. Я стою над нами, наблюдая, как наши дебильные тела жмутся друг к другу, яростно трутся друг о друга, и каждый из нас думает, что одурачил другого. Я хотел бы плеснуть бензином на эту потеющую кучу, поджечь ее и смотреть, как мы кричим в немой муке, охваченные огнем. Меня тошнит.

Дурак-полицейский приказывает мне уходить. Я стою на месте, как мясо. Он тыкает меня своей дубинкой. Он знает: я — податливое мясо. Он сам — мясо. Его голова — твердый мускул. Я — тоже мясо. Мое сознание пытается убедить само себя в том, что оно не мясо, но физический факт того, что тебя тыкают, давят, запирают в мертвом бетоне, отупляет всякую мысль, всякую ненависть, делая их мясом. От этого мне хочется резать мясо. Я думал: «Я никогда не уйду отсюда. Я не хочу уходить. Когда я бездумно смотрю достаточно долго, время останавливается. Я мертвею. Я не чувствую этого. Мне не нужно думать. Незачем думать. Я перестану думать». Я продолжаю думать. Я рву свои мысли зубами, пока ничего не остается, кроме ненависти. Ненависть делает меня сильным. Я желаю убить его. Потому что я — мясо. Это последнее, о чем я могу подумать, прежде чем стать окончательным мясом. Мясом, которое ест и срет, движется, когда его толкают, спит, когда устает, и ничего больше. Он толкает меня опять. Я выхватываю нож и вонзаю ему в живот. Перерезаю ему горло. Его лицо озаряется. Он удивлен. На мгновение он перестает быть мясом. Мой ум начинает работать. Мысли, одна за другой, против моей воли.

Её рот с губами, как мясо моллюска, складывает слова, одно за другим, выдувает их, потом всасывает обратно. Я ничего не слышу. Я хочу обезобразить себя. Ее длинные тонкие руки выстреливают у нее из боков и танцуют вокруг моего лица, доводя меня до крика, который я никогда не издам. У меня заткнут рот. Она выговаривает мне, укоряя меня за неспособность (она говорит: «нежелание») говорить. Но она сама заткнула мне в рот кляп, залила мне уши воском, вставила мне в зад трубу, которая идет вниз, по полу — к ее заду — так что в результате мы «биологически» связаны, как она говорит. Когда один из нас испражняется, давление в трубе растет и дерьмо медленно продвигается к заднице другого. Она бранит меня (я вижу это по выражению голода/злости на ее лице) за то, что я не испражняюсь чаще. Она хочет моего дерьма своей жопой. А я умею сдерживать его. Она это знает. Вот почему она заткнула мне рот и уши — чтобы оно вышло-таки через мою жопу. Но этого не будет. Я уже чувствую, как оно подбирается к моему горлу и вот-вот пойдет носом. Сначала ленивые капли, затем бьющий в две струи коричневый поток, который я направлю в ее мерзкое, себялюбивое лицо.

Каждое мое движение в точности повторяет тип, стоящий передо мной. Я не знаю, двигаюсь ли по собственной воле, или сам имитирую его. Я знаю, что он имитирует мои мысли, потому что он дает мне оплеуху или кусает меня всякий раз, лишь только я успеваю подумать о насильственном решении, о каком-либо способе его уничтожения. Что бы я ни по думал, оно обращается вспять и работает против меня. Едва успев о чем-нибудь подумать, я понимаю, что моя мысль была в тот же миг угадана (украдена) моим противником и, соответственно, обращена в ничто, поскольку она больше но принадлежит моему сознанию. Вместо этого она стала еще одним его оружием, которое он пускает в ход против меня. Если я на самом деле имитирую его, то я стал (или всегда был) призраком или, в лучшем случае, марионеточной плотью, зависимой от воли и желания моего врага, всякий раз демонстрирующей одну и ту же примитивную реакцию: так по колену ударяют молоточком. Я решаю оставаться неподвижным. Я не буду думать. Не буду двигаться. Не дам своему сердцу биться, своим легким — расширяться и сжиматься. Я подожду. Увидим, кто первый двинется. Кто шевельнется первым — умрет. Другой убьет его посредством имитации.

Моя одежда липнет к коже. Я пьян, я ничего не вижу. Меня толкают по кругу люди, которых я не узнаю. Бьют меня, смеются надо мной, плюют на меня, ссут на меня. Мужчины дрочат на меня. Женщины суют кулаки себе промеж ног. Я забавляю их. Я загасил сигарету о чью-то руку. Она лежала рядом на стойке. Жирная. Она не понравилась мне, или я думал, что она не живая, и хотел проверить, шевельнется ли. Рука принадлежала одному из них. Он или она, должно быть, теперь предвкушает скорую клубничку: меня расчленят и будут играть мной. Я беспомощен. Едва держусь на ногах. Не могу произнести ни слова. Мне конец. Я совершил идеальное преступление: относительно безобидное, наказуемое ленивой оргией и убийством. Мне хорошо. Я понимаю свое положение.