Иерихон - Басти Родригез-Иньюригарро

«Ему не может быть двадцать», — решил командор, но вовремя спохватился: кто бы говорил.

Сам Кампари подвергся не менее тщательному изучению. Юноша разобрал незваного гостя на подъём скул, форму челюсти, надбровные дуги и бог знает что ещё, завершив исследование удовлетворённым кивком, затем встряхнул бритой головой, очнулся. Взгляд, до того сфокусированный на лице, теперь обработал всего Кампари и остановился на эполетах. Дверь скрипнула, отворяясь сильнее: архитектор на ней повис. Уголок его губ дёрнулся, но через долю секунды лицо застыло.

— Чем я заслужил такую честь, командор?

Тембр его голоса вновь напомнил Кампари о Дик, хотя в их интонациях не было сходства. Дик била словами как ножом: напрямик, без обманных маневров. Пау пропитал старомодную учтивость ядом без вкуса и запаха.

— Долго объяснять.

Кампари без приглашения шагнул в комнату и поставил на место опрокинутый стул. Пау очень медленно закрыл дверь.

— Прошу.

Он указал на стул, а сам, несколько раз оглянувшись, сел на узкую кровать. Неуверенно. Будто не отвечал за точность движений.

— Вы в порядке? — спросил Кампари, чтобы не прошептать: «Что с вами сделали?».

— Разумеется. Я только что прошёл курс лечения. Совершенно здоров и готов исполнять обязанности.

Командор смотрел на Пау как в зеркало — льстивое, но суть отражающее. Сколько медицинских осмотров Кампари прошёл с такой же высокомерной, непроницаемой рожей? «Я не испытываю недомоганий, к перепадам настроения не склонен, всего лишь выполняю свою работу». Неудивительно, что медики доверяли, но проверяли.

— У вас руки дрожат.

— Неизбежный побочный эффект, — монотонно ответил Пау. — Маленькая жертва во имя исцеления. Как и волосы, что, впрочем, восстановимо. Полноценной работе тремор в конечностях не мешает.

— Это не просто тремор. Так волосы вы оставили в психиатрическом отделе? Зачем?

— Я не имею права говорить о применённых методах лечения за пределами Совета. Достаточно того, что они эффективны. Кстати, у вас тоже дрожат руки.

Если бы только руки. Командор поймал себя на том, что трогает собственные волосы, десять лет не растущие ниже плеч, зато родные, падающие завесой на глаза, упруго накручивающиеся на пальцы.

— Я понимаю, мой случай признали тяжёлым. Не случайно же меня поселили на одном этаже с контролёром, — маска архитектора дрогнула, но удержалась на лице. — Однако командор на пороге — это сюрприз. Не знал, что девиации рядового сотрудника Строительного Отдела — вопрос государственной важности. Вряд ли я стою времени, потраченного на эту проверку.

Кампари открыл портфель, обычно без дела валяющийся в кабинете, выложил на стол папку и связку карандашей:

— Бумага — не предел мечтаний, — он вспомнил о тонких стенах и приглушил голос. — Но это лучшее, чем я располагаю.

Пау не двигался больше минуты. Командор испугался. Архитектор был настолько похож на плод его бессонниц, что казался галлюцинацией. Как прикажете выводить из ступора собственный морок? Впрочем, приводить в чувство психически нестабильного художника из плоти и крови — ещё опасней.

— Уберите! — будто холодной водой в лицо плеснул. — С меня хватит бумаги, предоставляемой для чертежей. Это бесчестная провокация. Простите мою грубость, но, судя по всему, вы знаете, из-за чего я пять месяцев провёл в психиатрическом отделе.

Понял, что на прежнюю маску посетитель не клюнул, и сменил роль? В любом случае, он дело говорит.

— Не смею далее злоупотреблять вашим гостеприимством, — Кампари встал и направился к выходу.

— Вы забыли, — Пау хлёстко уронил ладонь на папку. — Если оставите это здесь, клянусь, я сожгу всё. Каждый лист.

— Разве архитекторам выдают спички?

— Засуну в плиту. Бумага чудесно обугливается при двухсот тридцати градусах.

— Откуда такая уверенность? — Кампари прислонился спиной к двери, предвидя ответ.

— Всё, что я нарисовал, будучи нездоров, отправилось в печь. С моего письменного согласия.

— Всё? Часть рисунков передали в Отдел Внутреннего Контроля.

— Раз вы так подробно изучили дело, должны знать: эксперты Отдела Внутреннего Контроля не нашли деталей, представляющих какой-либо интерес, кроме медицинского. В печь попал каждый рисунок. Сомневаетесь? Не стоит. Я не только дал письменное согласие на уничтожение этих гнусностей. Я сжёг их собственными руками.

Взгляды скрестились, и Пау добавил звенящим от ненависти голосом:

— Командор, я не испытываю ни малейшего побуждения рисовать. Лечение прошло успешно.

* * *

Книги из библиотеки выносить нельзя, музыки нет. Не странно, что суицидники плодятся — странно, что их так мало. Ни одного законного способа отвлечься. Разве что пофлиртовать с девушкой в другом конце вагона? Пригласить зайти утром.

Вкус пепла во рту.

Кампари бездумно коснулся пункта связи, встроенного в спинку кресла. Несколько рутинных отчётов. Одно сообщение от Дик: «Ну что?».

«Хуже некуда».

«Напомни, на какой ты Линии?».

«На 38-й».

«Отлично — пересекается с 9-ой в южном секторе. Встретимся на пересадочной станции? Я на платформе, тебе не придётся ждать».

«Хорошо». Он подумал и добавил: «Спасибо».

Дик ждала его, кутаясь в плащ на ледяном ветру. Кампари сомневался, что выдавит хоть слово, но стоило открыть рот, пересказал диалог в лицах.

— Поехали обратно! — Дик потащила его к подошедшему поезду. — В дороге обсудим!

— Оба хороши, — сказала она, упав на сиденье рядом с Кампари. — «Чем я заслужил такую честь», «Не смею злоупотреблять гостеприимством». В «Кто первый моргнёт», случайно, не играли? С какой стати он должен доверять тебе?

— Не думаю, что он послал меня из страха. Гражданин Паулюс ясно сказал, что больше не хочет рисовать.

Дик закатила глаза:

— Честное слово, лучше бы ты плевал на него — адекватней оценивал бы ситуацию. Ты не услышал: он не не хочет рисовать, он не может.

— Не испытывает побуждения.

— А теперь включи воображение — тебя, между прочим, цитирую. Представь, что ты утратил контроль над собой и оказался у психиатров. Со своим блокнотом. Терять нечего: выкладываешь медикам всё, что думаешь. Пишешь крамольные стихи на стенах. Не исключено, что кровью. Острых предметов у тебя нет, значит, прокусываешь руку и вперёд.

— Зачем сразу кровью? История знает случаи, когда дерьмом писали.

— Ты любишь красивые жесты. Поэтому кровью. Сколько времени Пау там провёл?

— Пять месяцев.

— Почти полгода. Попав туда, ты считаешь, что жизнь твоя кончена, однако день идёт за днём, а ты продолжаешь существовать. Невозможность уйти приравнивает Совет к контролёрским нижним ярусам. Ты себя чувствуешь… — она запнулась, подбирая слово.