2666 - Роберто Боланьо

ушел на войну, Лотте было девять лет, и она более всего мечтала о том, чтобы ему дали увольнительную, и он бы вернулся домой с грудью, увешанной медалями. Временами она слышала его во сне. Его шаги гиганта. Огромные ноги, обутые в самые большие сапоги вермахта, такие большие, что их пришлось тачать специально для него, топчут поле, не обращая внимания ни на большие лужи, ни на крапиву, по прямой к дому, где спала вся семья.

Просыпалась Лотте очень грустная, ей приходилось делать усилие, чтобы не расплакаться. Еще девочке снилось, что она тоже уходит на войну и находит на поле боя изрешеченное пулями тело брата. Время от времени она рассказывала эти сны родителям.

— Это просто сны, — говорила одноглазая, — пусть тебе они больше не снятся, котенок.

Хромой, напротив, живо интересовался некоторыми деталями: к примеру, лица мертвых солдат, какие они были? Какое на них застыло выражение? Они словно спали? На что Лотте отвечала: точно, как будто бы спали, и тогда отец качал головой и говорил: нет, тогда они не мертвы, маленькая Лотте, лица мертвых, как бы тебе объяснить, они всегда грязные, словно солдаты проработали весь день в поле, а потом не успели умыться.

Во сне, тем не менее, у брата всегда было очень чистое лицо, чистое, немного грустное, но такое, решительное, как будто, несмотря на то, что он умер, он все еще был способен на многое. В глубине души Лотте считала, что брат способен вообще на все. И всегда ждала его шагов, шагов гиганта, который однажды придет в деревню, домой, в огород, и скажет, что война кончилась, и он возвращается домой навсегда, и, начиная с этого момента, все в их жизни изменится. Но что конкретно? Этого она не знала.

С другой стороны, война все длилась и не кончалась, и брат приходил все реже, а потом и вовсе перестал. Однажды ночью отец с матерью принялись говорить о нем, не зная, что она лежит в своей постели, натянув до носа буроватое одеяло, но не спит и слушает, так вот, они заговорили о нем так, словно брат уже умер. Но Лотте знала, что это не так, ибо гиганты не умирают никогда, думала она, или умирают уже от старости, когда никто уже не замечает, что они умерли: просто садятся у двери дома или под деревом и засыпают, а потом раз — и оказывается, что они умерли.

Однажды им пришлось уйти из деревни. Родители сказали: ничего не поделаешь, война приближается. Лотте подумала, что если война приближается, то и брат тоже приближается, ведь он живет внутри войны, как зародыш живет внутри толстой женщины, и спряталась — чтобы ее не увезли, ибо она-то была уверена: Ханс скоро придет. Ее искали несколько часов, и вечером хромой нашел ее в лесу, дал пощечину и уволок с собой.

Уходя на запад вдоль берега моря, они встретили две колонны солдат, которым Лотте прокричала: знаете ли вы моего брата? В первой колонне были люди всех возрастов — от стариков, вроде отца, до мальчишек пятнадцати лет, на некоторых и половины формы не было, и никому из них явно не хотелось идти туда, куда они идут; впрочем, ей вежливо ответили, что не знают ее брата и никогда его не видели.

А вот во второй колонне шагали призраки, трупы-выходцы с кладбища, привидения в серой или серо-зеленой форме и стальных касках, и их не видел никто, кроме Лотте, и она снова спросила, и тогда некоторые пугала снизошли до ответа, сказав, что да, видели его на советских землях, что он бежал, как трус; или что они видели, как он плывет по Днепру, а потом тонет, и что он заслужил такую смерть, или что они видели его в калмыцкой степи, как он пьет воду, словно умирая от жажды, или что видели его в венгерском лесу, он сидел, склонившись над собственным ружьем, прикидывая, как ловчее пустить себе пулю в лоб, или что они видели его в окрестностях кладбища, пидора эдакого, и он наворачивал круги и все не решался войти, и тут наступала ночь и с кладбища уходили родственники, и только тогда он, пидор гнойный, переставал ходить кругами и заглядывал за стены, топая своими подбитыми гвоздями сапожищами по красным выбитым кирпичам, и совал нос на другую сторону, смотрел глазищами своими голубыми на другую сторону, сторону мертвецов, где покоились уже Гроте и Крузе, Нейцке и Кунце, Барц и Вилке, Лемке и Ноак, на сторону, где уже находились скромный Ладентин и храбрый Фосс, а затем, набравшись храбрости, залезал на стену и некоторое время сидел на ней, свесив длинные ножищи, и показывал мертвецам язык, а потом снимал каску и прижимал ладони к вискам, закрывал глаза и орал — вот что говорили призраки Лотте, посмеиваясь и уходя за колонной живых.

Потом родители Лотте осели в Любеке — как и многие другие из их деревни, но хромой сказал, что русские и сюда дойдут, забрал семью и пошел дальше на запад, и тогда Лотте потеряла счет времени, дни казались ночами, ночи днями, а временами они вообще ни на что не походили, а превращались в континуум ослепительного света со вспышками.

Однажды ночью Лотте увидела, как какие-то тени слушают радио. Одна из этих теней была ее отцом. Другая — матерью. У других теней были глаза, носы и рты, которые она не узнала. Рты как морковки, с чищеными губами, и носы как мокрая картошка. Все накрывали голову и уши платками и одеялами, и по радио мужской голос говорил, что Гитлера больше нет, то есть что он умер. Но не существовать и умереть — это две разные вещи, подумала Лотте. До этих пор первая ее менструация задерживалась. В тот день, тем не менее, она с утра начала кровить и чувствовала себя не очень хорошо. Одноглазая сказала, что это нормально и рано или поздно случается со всеми женщинами. Мой брат-гигант не существует, подумала Лотте, но это не значит, что он мертв. Тени не заметили ее присутствия. Кто-то завздыхал. Кто-то заплакал.

— Мой фюрер, мой фюрер, — восклицали они, но тихонько, как женщины, у которых еще не было менструации.

Отец не плакал. А вот мать рыдала, и слезы ее текли только из здорового глаза.

— Он больше не существует, — сказали тени, — он уже умер.

— Он умер как солдат.

— Его больше нет.

Потом они ушли в Падерборн, где жил брат одноглазой, но, когда добрались туда, в доме уже жили беженцы и они к ним присоединились. Брат