2666 - Роберто Боланьо

С течением времени Лотте и Вернер притерпелись к мысли, что сын вылетел из гнезда и у него все хорошо. Временами мать воображала его женатым на американке, как он живет в пронизанном лучами солнца американском доме, и жизнь у них такая же, как в американских фильмах, которые показывают по телевизору. Во снах Лотте, тем не менее, у американской жены Клауса не было лица, она всегда ее видела со спины, в смысле, видела волосы, чуть менее светлые, чем у Клауса, загорелые плечи и худую, но мускулистую фигуру. Лицо сына она видела — серьезное и выжидающее, а вот лицо жены — никогда, и еще лица детей — когда представляла, что у него есть дети, — тоже никогда. На самом деле, детей Клауса она даже со спины не видела. Она знала, что они где-то там, в одной из комнат, но никогда их не видела и не слышала, что было странно: ведь маленькие дети не могут находиться долгое время в тишине.

Иногда ночами Лотте, после стольких мыслей о предполагаемой жизни Клауса, ложилась спать, и ей снились сны о сыне. Тогда она видела дом, американский, но он не казался ей американским. Подходя к дому, она чувствовала сильный запах, который поначалу ей не нравился, но потом мать думала: наверное, жена Клауса готовит индийскую еду. И так, через несколько секунд, неприятный запах превращался в экзотический и, несмотря на все, приятный. Потом она видела себя — как сидит за столом. На столе стояли большой кувшин, пустая тарелка, пластиковый стакан, вилка — и все, но ее-то больше всего заботило другое: а кто ей открыл дверь? Как ни старалась, этого она припомнить не могла и сильно страдала.

Страдание ее было подобно скрипу мела по доске. Словно бы кто-то из детишек скрипит мелом по доске. Или это был не мел, а ногти, а может, и не ногти, а зубы. Со временем кошмар, кошмар про дом Клауса, как она его называла, стал возвращаться все чаще и чаще. Временами, по утрам, помогая Вернеру приготовить завтрак, она говорила:

— Мне приснился кошмар.

— О доме Клауса? — спрашивал Вернер.

И Лотте, не глядя на него, с рассеянным выражением лица кивала. В глубине души, она, как и Вернер, надеялась, что Клаус со временем обратится к ним за деньгами, но годы шли и Клаус, похоже, навсегда затерялся в Соединенных Штатах.

— Зная Клауса, — говорил Вернер, — думаю, он сейчас вполне может быть где-нибудь на Аляске.

Однажды Вернер заболел и врачи сказали, что ему нужно уходить с работы. Материальное положение позволяло, и он поставил во главе мастерской одного из старых слесарей-ветеранов, и они с Лотте решили попутешествовать. Съездили в круиз по Нилу, побывали в Иерусалиме, во взятой напрокат машине поездили по югу Испании, побывали во Флоренции, и Риме, и Венеции. Однако первым делом наведались в Соединенные Штаты. Они побывали в Нью-Йорке и потом съездили в Макон, Джорджия, где с горечью обнаружили, что дом, где жил Клаус, — это старое здание рядом с черным гетто.

Во время путешествия, возможно насмотревшись американских фильмов, они решили, что лучше, наверное, будет нанять частного детектива. Пришли к одному такому в Атланте и изложили ему суть дела. Вернер немного говорил по-английски, а детектив оказался парнем отнюдь не жеманным (раньше он служил в полиции Атланты), так что выбежал купить англо-немецкий словарь, оставив их сидеть в своем кабинете, а потом прибежал обратно и продолжил разговор как ни в чем не бывало. Кроме того, он не был мошенником и сразу сказал, что найти после такого долгого периода времени немца, получившего американское гражданство, — это все равно что искать иголку в стоге сена.

— Возможно, он даже имя сменил, — сказал он.

Но они все равно хотели попробовать и заплатили ему за месяц вперед, а детектив сказал, что через месяц вышлет им результаты расследования в Германию. Через месяц в Падерборн пришел толстый конверт с расшифровкой трат и рассказом о расследовании.

Результат — нулевой.

Детектив сумел найти чувака, который знал Клауса (хозяина здания, где тот жил), через него вышел на человека, который взял немца на работу, но когда тот уехал из Атланты, то никому не сказал, куда направляется. Детектив предлагал им другие стратегии расследования, но для этого ему необходимы были еще деньги, и Вернер с Лотте решили ответить: мол, благодарим за работу, но на данный момент это всё.

Несколько лет спустя Вернер умер от сердечного приступа, и Лотте осталась одна. Любая другая женщина в такой ситуации, возможно, погрузилась бы в горе и печаль, но Лотте не сдалась перед лицом судьбы и вместо того, чтобы сидеть и горевать, удвоила и утроила свой дневной объем работы. И не только получала прибыль от инвестиций и от работы мастерской, но и вложила остаток капитала, занялась другими делами, и они пошли у нее очень хорошо.

Работая так, очень много работая, она даже помолодела. Лотте совала нос во все дела, никогда не сидела в праздности, некоторые работники ее в конце концов просто возненавидели — но ей было на это плевать. Во время отпуска (семь или девять дней максимум) она отправлялась в теплые места, в Италию или Испанию, и там загорала на пляже и читала бестселлеры. Иногда ездила с приятельницами, но в основном выходила из гостиницы, переходила улицу — и тут же оказывалась на пляже, где платила мальчику за лежак и зонтик. Там снимала верхнюю часть купальника (и плевать ей было, в каком состоянии нынче ее грудь) или опускала купальник пониже живота и засыпала на солнце. Проснувшись, поворачивала зонтик, чтобы снова оказаться в тени, и начинала читать. Время от времени мальчик, который сдавал внаем зонтики и лежаки, подходил, и Лотте давала ему денег на «куба либре» или кувшин сангрии с большим количеством льда. Временами вечером выходила на террасу гостиницы или на дискотеку, которая устраивалась на первом этаже и куда в основном спускались немцы, англичане и голландцы более или менее ее возраста, и она сидела, и смотрела на то, как пары танцуют, или слушала оркестр, который время от времени играл песни начала шестидесятых. Издалека она казалась дамой приятной внешности, немного полной, отстраненной и даже элегантной, а также немного грустной. Однако стоило вдовцу или разведенному господину подойти и пригласить потанцевать или прогуляться по берегу моря, Лотта улыбалась и говорила «нет, спасибо», и тогда снова становилась крестьянской девочкой, элегантность исчезала и оставалась лишь грусть.

В 1995 году она