Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

в исполнении Инги Хрусталевой смотрела на своего бывшего возлюбленного Михаила в исполнении народного артиста Геннадия Будника полными слез глазами и, показывая на свое обмотанное платком горло, пыталась без слов объяснить ему свою непростую и гордую женскую судьбу.

В зале зажгли свет, повисла гробовая тишина. Наконец кашлянула редакторша с подведенными глазами.

— Дорогие товарищи! Я хочу, чтобы руку подняли те, кому было смешно.

Старенький режиссер неуверенно поднял два пальца.

— Виктор Моисеевич! Неужели? Вам было смешно? Вы серьезно?

— Ну, как вам сказать? — Режиссер пожевал губами. — Смешно — не смешно, но разок улыбнулся…

— Товарищи! — сверкнув золотой коронкой, продолжала редакторша. — В истории нашей советской кинематографии есть замечательные комедии. Непревзойденные! «Волга-Волга», «Весна», «Цирк», «Кубанские казаки». Да и шедевры нашего дорогого Федора Андреича Кривицкого, такие, как «Девушка с букетом», «Девушка и матрос», — это же настоящие комедийные шедевры! Я помню, как мы с мужем плакали до слез — я не боюсь этого слова! — до слез мы плакали, когда смотрели «Девушку с букетом»! А ЭТО? Что ЭТО? И, главное, ЭТО зачем?

Пронин перебил слишком уж отвлекающую на себя внимание редакторшу:

— Не о вашем муже, уважаемая Ольга Семеновна, разговор! Не о вашем муже и не о моей жене! Разговор принципиальный! Разговор о том, что наши прекрасные, наши, можно сказать, народные артисты выглядят беспомощно, как будто они первый раз на съемочной площадке!

— А разве это не то, что я говорила? — Лицо Ольги Семеновны пошло розовыми пятнами. — Именно об этом я и говорила! Прекрасный актер Гена Будник! А здесь он… Ну, вы сами видите, что здесь творится!

— Давайте мы послушаем Федора Андреича, — примирительно сказал Пронин. — Скажи, что ты думаешь, Федя.

Кривицкий горестно развел руками и прокашлялся.

— Конечно, комедия — это комедия. Народ наш умеет смеяться и любит смеяться. Народ наш веселый и жизнелюбивый. Хотя временами ему достается… Враги нашей Родины — это не шутки. Война доказала нам это, товарищи. Однако война давно кончилась, верно? Теперь у нас право — смеяться, любить, срывать там, где можно, цветы удовольствия…

Федор Андреич улыбнулся одной из своих самых неотразимых улыбок, но фразу не закончил. Бледный, как Гамлет, и такой же худой, как этот несчастный датский принц, в зал ворвался (безо всякого, между прочим, стука и разрешения!) начинающий режиссер Егор Мячин.

— Товарищи! Здравствуйте все! Я Егор Мячин.

— Стажер мой, — сквозь зубы промолвил Кривицкий.

— Федор Андреич! Я понимаю, что тут начались споры насчет нашей комедии. Я стоял за дверью и почти все расслышал. Товарищи не понимают, что в нашей картине такого смешного! Так вот, разрешите мне вам показать одну сцену? Смотрите! Это сцена называется «Маруся и Михаил». Маруся надвигается на Михаила, как статуя Командора, и говорит ему очень грозно, без улыбочек и без ухмылочек: «Давай, Михаил, поскорее поженимся!» А он… Он такой, понимаете, хилый, такой нерешительный, все сомневается… Он ей говорит: «Только в следующем квартале». Она поправляет: «Квартале! Не квартале!» И все надвигается, все надвигается. Мы можем в размере ее увеличить! Мы снимем ее под совсем другим ракурсом!

— И это смешно? Что-то не понимаю… — Редакторша вяло пожала плечами.

— Да, это смешно фе-е-е-рически-и-и! Смешно так, как в жизни, и даже смешнее! Она хочет замуж! А вот вам Ирина! Она председатель, она вся в работе и не улыбается. А тут Михаил приезжает из города. Он там повертелся среди городских. Они идут в клуб. Начинаются танцы. Она НЕ умеет совсем танцевать! Она председатель, и ей не до танцев! Тогда он ее начинает учить! Чему? Ну, ответьте мне! Твисту, конечно. Он в кепочке, в галстучке, в новых ботинках. Такой… Ну, почти что стиляга из города! И учит ее, как теперь пляшут в городе! Вам что, не смешно? Вам же очень смешно!

— Егор! Обождите пока там, за дверью! — негромко приказал Кривицкий. — Мы вас позовем.

Мячин взъерошил свои и без того дыбом стоящие на голове волосы и послушно вышел.

— Коллеги мои, дорогие товарищи! — торжественно начал Кривицкий. — Молодежь — на то и молодежь, чтобы допускать ошибки. Но даже из ошибок молодежи мы, люди старшего поколения, должны уметь извлекать пользу. Ведь это они, а не мы, дорогие товарищи, идут в ногу со временем. Они, а не мы, дорогие товарищи, слышат пульс эпохи! Зачем им мешать? Ставить палки в колеса? Мы что, им враги? Мы — друзья им, товарищи! И я вам сейчас говорю: пусть снимает! Он парень талантливый, ищущий парень. Конечно же, я его проконтролирую. И спуску не дам, и подправлю где нужно. А так — пусть работает! Пусть он дерзает!

Семен Васильевич Пронин потер ребром ладони покрасневший лоб:

— Все правильно, Федор! И я того мнения! Свежо получается, очень свежо! С задоринкой, с этакой, знаешь, крапивой! Не будем мешать пацану, пусть работает. Одно замечание: вот эта актриса, какая у вас там Марусю играет, — она мне совсем не понравилась, Федор. Марусю другую придется найти.

— Так это для нас не проблема. Найдем! — Кривицкий оскалился. — Будет Маруся! Найдем, лучше Влади!

— Ну, это навряд ли… — поморщился Пронин. — Таких, как Марина, — раз, два и обчелся! Короче, ищите.

— А как Хрусталева? Понравилась вам?

— А мне Хрусталева всегда очень нравилась. Фактурная женщина. Не подведет.

«Фактурная женщина» стояла у окна, смотрела, как ее дочь покачивается на качелях в опустевшем по вечернему времени дворе, и плакала. Она понимала, что уже ничего в жизни не удастся исправить. С работой не вышло, и с дочкой не вышло, а с личною жизнью не вышло тем более. «На все есть судьба, — говорила ее бабушка. — Судьбу на коне не объедешь». Нужно одеться, спуститься во двор и забрать Аську домой. Накормить ее ужином и лечь спать. Понятно, что, раз ей никто не позвонил, значит, пробы провалились и никакой роли она не получила. Но тут в коридоре раздался звонкий треск телефона, и что-то оборвалось в груди у «фактурной женщины». Она замерла и смотрела на дверь, как подсудимый, сидящий за решеткой, смотрит на седовласого судью перед оглашением приговора.

— Ингуша! Тебя! — Лицемерная Катя просунула в дверь свое запотевшее лицо. — Мушшина какой-то! И шибко приятный! Мне «здрасте» сказал. «Здрасте вам! Прошу, — говорит, — Хрусталеву, пожалуйста».

Через пять минут отрывистого разговора с «приятным мушшиной», так и не надев платья, а в старом халате и тапочках, Инга летела через весь двор к недавно покрашенным детским качелям, на которых, опустив рыжую кудрявую голову, сидела ее бесприютная дочь, — летела стремглав и, обняв свою дочь, притиснув ее, вжав в себя, разрыдалась: