Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

— Прекрасен, как ангел небесный… — с чувством сказал Хрусталев. — А может, ты зря наряжался? Посмотрят сейчас знатоки наши пробы и скажут: «Говно». Что тогда?

— Кому же они это скажут? «Говно»? Надеюсь, не мне же?

— Конечно, тебе. Ведь ты режиссер.

— Но я не один! Со мной Мячин работает!

Хрусталев сгреб фотографии в кучу:

— Федор Андреич, ты не голодный? Есть-то сейчас не собираешься? Тогда пойдем, я тебе кое-что скажу.

Они вышли из «стекляшки», и тут Хрусталев очень бодро спросил:

— Надеюсь, ты, Федя, не свалишь на Мячина всю эту затею?

— А ты не учи меня, а, Хрусталев?

И Кривицкий вдруг так побагровел и такие страшные, лопающиеся от гнева глаза выпучил на оператора, что тот слегка даже опешил.

Через двадцать минут Пронин вернулся на «Мосфильм», и всех пригласили в зал. Худсовет должен был вот-вот начаться. Кроме редакторши, пышной женщины с короткой стрижкой и подведенными глазами, прибыл и очень популярный лет двадцать назад режиссер, теперь уже старенький, сморщенный, сгорбленный, однако с живым, острым взором. Кривицкий поспешил им навстречу.

— А где ученик-то ваш, Федор Андреич? — дружелюбно заговорил режиссер. — Ведь вы, говорят, со стажером снимаете?

— Я нервы его берегу, — подмигнув, ответил Кривицкий. — Сегодня, наверное, нам не поздоровится! А эти мальчишки ведь — не закаленные, пускай пока пива попьет. Вы согласны?

— Тут в шестом павильоне такой скандал случился, — режиссер понизил голос. — Дипломник один вздумал обнаженную натуру снимать. Что скажете? Нашел, правда, очень красивую девушку с шикарной фигурой, ну, просто Венера, и начал ее, понимаешь, в подробностях… У вас мы такого, поди, не увидим?

Кривицкий опять подмигнул фамильярно:

— Такое мы вам предложить не посмели бы.

— А правда, что вы Хрусталеву снимаете? — вмешалась стриженная под мальчика редакторша. — Уж я про нее и забыла совсем!

— Ну, как же такую забудешь? Глаза-то! — вздохнул режиссер. — Ведь, Федор Андреич, какие глаза!

— Нет, Будник — актер по призванию, а эта? — Редакторша вся покраснела. — Смазливость, конечно, серьезный аспект, но если не дал бог таланта, так что уж?

— Давайте тогда и начнем потихоньку, — предложил Кривицкий. — А то, понимаете, как перед боем: внутри все горит, а тебя не пускают…

Инга Хрусталева словно бы чувствовала, что говорят про нее, и говорят безо всякого интереса и одобрения. Она лежала на тахте и прятала голову в подушку, как будто не хотела, чтобы слова этого неодобрения долетали до ее ушей, хотя Замоскворечье, где она жила, было расположено весьма далеко от «Мосфильма», где только что началось обсуждение картины. Дочь то и дело поглядывала на нее, отвлекаясь от своего занятия — она покрывала лаком неуклюжую корягу, — и каждые десять минут предлагала, что пойдет на кухню и поставит чайник.

— Не нужен мне чай твой! Оставь ты меня! — взорвалась наконец Инга, выныривая из-под подушки. — Вы меня все замучили! Ты понимаешь, что я вместо того, чтобы сниматься, вместо того, чтобы лезть наверх, как другие, как все эти бляди на длинных ногах, вместо этого я сначала три месяца лежала в роддоме на сохранении, и желтой была, как шафран, и вся в пятнах, а потом, когда ты родилась, никому тебя не доверяла, все делала сама, стирала пеленки, не спала ночами, потому что ты орала как резаная, а грудью кормила тебя больше го-о-о-да! Да, года! Хотя могла закончить это удовольствие гораздо раньше! А я — нет! Я кормила! Вся высохла!

— Я тебя об этом не просила, — тихо сказала Ася, прижимая к сердцу уродливую корягу.

— Она не просила! Спасибо большое! Скажите на милость: она не просила!

Инга опять спрятала голову под подушку и не увидела, как глаза ее тринадцатилетней дочери налились горячими слезами и, по-прежнему не выпуская из рук коряги, она пулей вылетела из комнаты. В кухне над большим железным баком, в котором кипятят белье, стояла соседка тетя Катя, вся красная от поднимающегося из бака густого пара, и помешивала свое варево деревяшкой.

— Ты чего как полоумная? — сырым громким голосом спросила тетя Катя. — С матерью поругалась? Терпи. Она — мать. Плохого не скажет.

Ася всхлипнула и посмотрела на тетю Катю такими глазами, что та вдруг примолкла и начала еще яростнее ворочать своей деревяшкой.

— Иди во дворе погуляй, — пробормотала тетя Катя. — Поесть, может, хочешь? Я сырничков дам.

— Нет, я не хочу. Я пойду погуляю.

Как только за Асей захлопнулась дверь, тетя Катя, утирая мокрые руки передником, постучалась в комнату Матрены, своей закадычной подруги, хотя временами — врага, как это случается, когда люди долго живут очень близко и тайн друг от друга почти не имеют. Сейчас был период большого доверия.

— Матреша! Не спишь там? Поди, что скажу! Да вылези ты из норы-то, дуреха!

Вылезшая из «норы» Матрена была женщиной жилистой, суровой и не первой молодости.

— Погубит ведь девку актриса-то наша! — с сердцем сказала тетя Катя. — Я б, знаешь, Матреша? Я б этим актрисам вообще бы детей запретила рожать!

— И правильно. Я бы сама запретила, — смачно откашлялась Матреша. — Им дети зачем? Понукать да пиявить. Уж лучше бы Витька к себе ее взял.

— Ну, скажешь ты: «Витька»! Там баба на бабе! Куда ж там ребенку?

И обе добрые, простосердечные женщины, уставившись друг на друга, замолчали.

Ася Хрусталева, сидевшая на краешке недавно покрашенных детских качелей, думала о том, как сильно она любит свою маму и как ее мама ужасно несчастна. Ей и раньше приходило в голову, что, если бы не заботы о ней, то есть Асе, мама, наверное, успела бы гораздо больше, и, наверное, ее и в самом деле приглашали бы сниматься гораздо чаще, и не в мультфильмах, а в самых великих прекрасных картинах. Но мама все время жалуется на то, что не хватает денег, а деньги нужны, чтоб «у Аськи все было», поэтому она и хватается за любую халтуру, и не щадит себя, и жизнь ее мимо проходит.

«Скорее бы я стала взрослой! Скорее бы! — отчаянно думала Ася, чувствуя, что одновременно с острой жалостью к матери ей очень жалко и саму себя, потому что о маме думает и заботится хотя бы она, ее дочь, а о ней, о дочери, не заботится никто, а если и заботится, то только урывками, как папа тогда с зоопарком и с фильмом. — Скорее бы мне уже вырасти, господи!»

Глава 19

Членов худсовета, только что просмотревших пробы, было в общей сложности десять человек. К середине просмотра пришел Пронин. Как раз к той сцене, где охрипшая Ирина