Пополам - Маша Трауб

такие. Оказалось, нет. Я читал на форумах истории матерей, отцов, взрослых, которые решили, что имеют право ломать семью пополам. С одной стороны, я чувствовал близость с этими людьми, а с другой – совсем нет. У нас была своя история.

Одна женщина на форуме писала, что ее сын на суде сказал, что хочет жить с отцом, и суд принял к сведению его мнение. Ему уже исполнилось двенадцать, если бы меньше, мальчик остался бы с матерью. Но в нашей семье все было не так: у меня никто не спрашивал, с кем я хочу жить. Я даже не знал, что бы ответил в подобной ситуации. Сказал бы, что хочу жить с Юлькой, сестрой. Но в суде такой выбор не предлагался. Или мать, или отец.

И тут же попалась еще одна история – тоже от женщины. Мальчик, мой ровесник, решил, что будет жить с отцом. Потому что отец болен – рассеянный склероз, официальный диагноз. И о нем должен кто-то заботиться и поддерживать его. Мальчик решил, что папу нельзя оставлять одного. Женщина писала, что сын не хотел с ней видеться, винил во всем, что произошло, включая болезнь отца. Женщина спрашивала, что ей делать. Как объяснить сыну, что «на разводе настоял муж, у которого были дети от предыдущего брака, и он не хотел, чтобы нынешняя жена претендовала на имущество после его смерти».

Во всех этих историях говорилось о выборе – папа или мама. Комментаторы писали, что обычно дочери встают на сторону отцов, а сыновья защищают мать. Что мальчики ближе маме, а дочки – папе. Полная чушь. Это я точно знаю. Да, маму я жалею, не понимаю, но люблю. Папу не жалею, не понимаю, но тоже люблю. Как можно выбирать между родителями? Вот это точно до меня никогда не дойдет. Мама оказалась слабой, безвольной, зависимой. Или наоборот? Может, в этом проявился ее характер и сила, раз она смогла разорвать отношения? Папа – сильный и властный. Или, наоборот, слабый, ранимый, уязвимый, чего мама так и не поняла? Но кто их заставлял жить вместе, рожать детей? Никто. Это их выбор. Мы, дети, при чем? Почему нами нужно манипулировать, что они и делали, каждый со своей стороны? И мама, и папа. Отец не перетаскивал на свою сторону Юльку, как считала мама. Мама знала, что я ее жалею и всегда поддержу. Потому что она моя мама, а не потому, что действую против отца, чего она так хотела.

Никто из этих взрослых не спросил у детей – что чувствуют они. Чего хотят? С кем жить или не жить? Никто на этих форумах не написал историю со слов собственного ребенка. Или родители считают, что мы ничего не чувствуем, не понимаем, со всем готовы смириться? Когда взрослые выясняют отношения, о детях они думают в последнюю очередь, хотя должны думать в первую. Кем вырастем мы с Юлькой, разделенные пополам? Я смогу построить личную жизнь, любить жену, детей? А Юлька? Она сможет доверять мужчинам? Сможет поверить в любовь? Родители об этом думали? Конечно же, нет. Никто не думает. Им бы друг с другом разобраться, дети лишь придаток. Как аппендицит. Вроде есть, но можно и вырезать. Как меня или Юльку. Избавиться и забыть. Вспоминать, когда увидишь шрам в зеркале. Так и с детьми – увидел, вспомнил. Не видишь и не думаешь.

Я пытался сохранить связь с сестрой, сколько мог. Старался, честно. Но и этих усилий оказалось недостаточно. Юлька отдалялась, взрослела, отвыкала от меня. Я скопил деньги и подарил ей боксерскую грушу и перчатки. Юлька вежливо поблагодарила. Она больше не мечтала заниматься в секции бокса. У детей увлечения и интересы часто меняются. Если честно, это было больно. Я купил лучшие перчатки и лучшую грушу, какие продавались. Мне хотелось порадовать сестру. Увидеть, как она скачет по школьной раздевалке, почувствовать, как она меня обнимает. Но Юлька уже переросла детское увлечение и мечтала о собаке. Мама обещала ей подарить. Я знал, что никакой собаки не будет. Но решил не расстраивать сестру, которая уже представляла, как гуляет с псом в парке.

Юлька увлеклась байдарками, скалолазанием, велосипедными походами. Отец оплачивал ей поездки в спортивные лагеря. С мамой мы иногда встречались в кафе.

– Как дела? – всегда немного равнодушно спрашивала она.

– Хорошо, – отвечал я.

– Хорошо, – эхом отзывалась она.

Больше мы ни о чем не разговаривали. Она молча допивала кофе, я чай. Она меня коротко и несколько отстраненно и вежливо, как едва знакомого, обнимала. Никогда не целовала. Наверное, думала, что сына-подростка, уже почти взрослого, нельзя обнимать, прижимать, целовать, а именно этого мне так хотелось. Чтобы мама прижала к себе и поцеловала.

Юлька звонила, когда возникали проблемы с домашкой по алгебре или геометрии. Или я ей подсказывал, откуда биологичка берет тесты для контрольных. А географичка – для проверочных. Мы сохраняли связь, пусть уже потребительскую, но все же. Я и этому был рад.

Знаете, какое самое больное чувство для ребенка-подростка? Понимать, что мама вдруг становится тебе чужой женщиной. Да, головой ты знаешь, что именно эта женщина, сидящая напротив за столиком, – твоя мама, а не та, что сидит за соседним. Но по ощущениям они вдруг оказываются для тебя одинаковыми. Одинаково посторонними. И ты вдруг осознаешь, что вас ничто не связывает. Перестаешь чувствовать мать. Она для тебя – просто женщина. Не посторонняя, не чужая, но вроде как дальняя родственница. Не мама. Меня однажды накрыло это чувство. Руки дрожали. Я пошел в туалет, и меня вырвало. Мама не заметила, не почувствовала. Хотя я еле досидел, обливаясь потом. Все время проверял нос – у меня часто стала идти кровь. Папа организовал полную диспансеризацию. Врачи сказали – переходный возраст, подросток. Перерастет. Ничего страшного.

Когда все закончилось? Для меня, во всяком случае? В день, когда мы встретились с мамой в кафе. Делали вид, что встреча тайная, но отец все знал. Я не считал нужным скрывать. Просто сообщал, что после школы встречусь с мамой. Отец кивал. Ни разу не запретил.

До этого мы не виделись с мамой несколько месяцев. Созванивались, конечно. Она говорила, что заболела, боится меня заразить. Потом – что вышла на новую работу, не может отпроситься днем, пока находится на испытательном сроке.

Мама была беременна. Я сразу это понял – помнил, какой она была с Юлькой в животе. Сейчас – то же выражение лица, та же медлительность. Ласковая, но обращалась будто не ко