Чуров и Чурбанов - Ксения Букша

Байя пыталась орать, но толку в этом не было никакого. Рот очень быстро зажали, а сверху навалились так, что и рыпнуться не получалось. Надежда оставалась только на гайцев, какую-нибудь заправку или магазин. Ноги так застыли, что Байя их почти не чувствовала.

Было совсем темно, когда машина остановилась. Байю выволокли из машины и поволокли в подъезд, потом по лестнице. На ступеньках Байе удалось вырваться и упасть, но её схватили снова и быстро затащили в квартиру. Одежду сорвали сразу. Байя визжала и брыкалась, пока не охрипла и не обессилела. Но мучители, один квадратный, другой прямоугольный и повыше, были совсем бухие, и получилось только у одного из них. Тогда другой с досады, а может, просто от скуки, стал издеваться над ней. […]

Они думали, что Байя вырубилась. Но она не потеряла сознание, ей просто стало всё равно. Они продолжали бухать у телевизора, а Байя лежала в кухне на полу и не могла пошевелиться. Она вдруг почувствовала, что у неё нет тела, нет души, нет ума. Ничего не болело. Не хотелось пить, не было холодно. Она могла сейчас же перестать дышать, если бы захотела. Она была совершенно свободна.

И в этой свободе что-то заставило её искать спасения. Когда они оставили её на кухне, думая, что она в отрубе, Байя выбила стекло, вылезла на газовую трубу, повисла на руках и прыгнула с высоты трёх метров, босая, в заснеженный палисадник. Байе повезло: в соседний подъезд заносили мебель, и она заскочила туда вместе с грузчиками. Упала на пол у лестницы, хрипя из последних сил сорванным голосом:

– Вызовите милицию, на меня напали!..

Но те минуты, когда Байя отсутствовала в своём теле, закрепились и растянулись навсегда. Байя стала то ли камнем, то ли ангелом. Теперь с ней можно было делать что угодно. Байя не чувствовала стыда, стала почти невосприимчивой к боли. Спустя месяц после той истории она обнаружила, что беременна.

Когда Байе виделись и вспоминались как нельзя ярче такие истории, обычно она бессознательно начинала что-нибудь напевать – «на-на-на, ла-ла-ла», что-нибудь такое, – чтобы прийти в себя и не впадать в полное оцепенение. Вот и тут. Байя начала напевать, увидела вокруг людей, услышала гул – она была в Максидоме, не больше трёх минут прошло с тех пор, как Чуров пошёл докупать саморезы по дереву, о которых она позабыла.

А Чурову между тем снова позвонили с просьбой о синхронизации.

Эти звонки приходили всё чаще, и Чуров иногда думал, не стоит ли рассказать о них главврачу или ещё какому-нибудь вышестоящему начальству. Вместе с тем он хорошо понимал, что в этих делах никакого вышестоящего начальства нет и быть не может. При мысли об этом Чурову становилось неуютно, но спокойно. Откуда же все эти люди знают? Чурбанов, наверное, его проделки, – думал Чуров, выслушивая сбивчивые просьбы и одновременно отыскивая нужные саморезы.

– Нет, простите, это вы меня не понимаете! – терпеливо объяснял он. – Я не могу действовать как шарлатан, на свой страх и риск. Я врач, детский кардиоревматолог. И я вообще не представляю, о чём вы говорите и какую из существующих технологий имеете в виду. Никаких признанных официальной медициной, – подчеркнул Чуров, шаря глазами по стенке, увешанной саморезами, – технологий подобного рода… Вам надо обратиться к врачу, надо применять испытанные, доказанные, проверенные методики, которые уже зарекомендовали… – Простите, а можно ещё пару пакетиков вот таких вот саморезов? по дереву? – он потряс пакетами в сторону Саши, которая копалась где-то в конце ряда. – Там мало совсем таких. – Нет никакой синхронизации! – Нет её – как медицинской технологии, а значит, нет и…

Саша подала ему пакетики, и Чуров их взял и кивнул в знак благодарности, но на Сашу даже не глянул, потому что был занят телефонным разговором. Только краем глаза он увидел её, и только как продавщицу, а как одноклассницу уже нет, не распознал. Саша осталась где-то на периферии взгляда, в слепом пятне. Что же касается Саши, то она, конечно, ещё раньше узнала Чурова, но так как человеческое сердце спрятано довольно-таки глубоко, то и увидеть или услышать, как именно бились сердца этих двух людей, просидевших несколько лет за соседними партами, рядом с третьим одноклассником – Чурбановым, никто из них не мог, а это было бы небезынтересно.

Дома Чуров сразу удалился прикручивать и привинчивать, Шеф и Вика пошли смотреть, как он это делает, а Байя немного отдохнула и приняла решение сварить рис. Она достала кастрюлю, насыпала рис, налила воды. Стояла и смотрела на венчик газа, как он пружинил под донышком кастрюли, нагревая воду. Вокруг всё было чисто и прибрано, хотя и несколько захламлено. В дальней комнате умиротворяюще жужжал шуруповёрт Чурова. Внешняя проводка ближе к потолку становилась махровой от пыли. Висели тазы. Живот каменел в тренировочных схватках. На кухонном подоконнике стояли трёхлитровые банки с квашеной капустой, морошкой, помидорами.

Жужжание шуруповёрта смолкло.

– Алло, – донёсся до Байи терпеливый голос Чурова. – Кто? Карина! Сколько зим, сколько лет!

Карина училась вместе с Чуровым и тогда, у костра, высказала мечту простую и профессиональную: всегда подбирать антибиотик правильно и чётко. Мечта сбылась, с антибиотиками Карина работала эффективно, свои наблюдения о борьбе с инфекциями при травмах обобщила и сделала кандидатскую, а теперь её подбивали ещё и на докторат. Однако сегодня Карину занимала не фармакотерапия.

– Нет, – не сразу, неохотно ответил Чуров. – То есть да, Карин, но… нет, прости. Я понимаю. В США тоже больше не собираются выделять… ты слышала возражения этической комиссии против синхронизации?.. Какие новые данные?..

Каким образом они его пересмотрели? Кейс Редфилда?.. Карина… Ладно. Я тебя слушаю. Только не жди, что я изменю своё мнение.

Наступило долгое молчание. Видимо, Чуров слушал. Рис бурлил. Байя убавила огонь и посолила. За окном воздух синел. Кухонное окно выходило не на железные крыши и улитки водосточных труб, а во двор, точнее, в пространство над двором – над асфальтом, стоянкой и заскорузлым тополем, который отсюда, с седьмого, был виден сверху.

Вышло так, что дом оказался тем же самым, в котором Чурбанов когда-то устроил офис своей первой фирмы. Тот же самый жёлтый шестиэтажный дом, и пятнадцать лет прошло с той поры, если не больше. Дом ещё сильнее обветшал, его решили снести – один подъезд только жилой остался, и в его пятнадцати или там четырнадцати квартирах (потому что одна пустовала) жили люди. Но, кроме этого подъезда, оставалось ещё два подъезда, в которых тоже жили люди, просто о них никто не знал и рассчитывать им было не на что. По правде говоря – весь дом был набит людьми. И пока ещё стоял, и ветер гулял в подворотне, где выбоины асфальта превратились в ямы, и таким же тёмным оставался маленький двор, и бетонная клумба, забитая сухими листьями, теперь треснула пополам, но не развалилась окончательно – что-то её держало. Двор теперь был чисто выметен хозяевами хлебозавода; по-прежнему пахло квасом, тестом, дрожжами, да ещё сдобой, ирисками и карамелью. Всё так же горел в квадратных окнах хлебозавода жёлтый напряжённый свет, и тестомешалка стартовала ровно трижды в сутки, как по часам: в десять, в шесть и в два.