Чуров и Чурбанов - Ксения Букша

Чуров сидел и кивал, как болванчик.

– А учителем стала я не потому, что мать учитель. Просто сначала в университет хотела, но побоялась, что не смогу, конкурс. Я же сама всё. Веры в себя никакой. Ну что же, и поступила в педагогический, ничего. Ну, почти не учили там, но я всё сама. Всё сама. Пошла в школу – там научилась. Историю преподавала, а потом географию стала тоже. И знаете – мне понравилось. Я люблю свою работу. Даже в этой вот школе сейчас дурацкой. У нас ребята совсем не тянут некоторые. А кто даже и русский не очень знают. Сейчас нас бумагами так завалили, сил никаких нет. Два журнала заполнять, обычный и электронный. Ну, вам это неинтересно… От бумаг продыха нет. Но я всё равно из школы не уйду. Всё равно работа любимая. Если я уйду, останется-то кто. На некоторые вещи я просто плюю. Главное – дети, вот эта составляющая. Творческая. Сколько её там остаётся, да мало.

Ну сколько ни остаётся, я всё равно буду это делать. У меня вот дома открытки от учеников – целая стена. Когда смотрю на них, понимаю – живу не зря. Вы тоже вроде свою работу любите, так?

– Так, – осторожно согласился Чуров.

– Да… Ну и вот я к вам-то вот зачем, – проговорила она неожиданно безлично и торопливо, вдруг пряча глаза. – Вот зачем к вам я-то… Ходят слухи, что в Россию ввезли нелегально эту вот технологию новую. Запрещённая у нас которая. При которой одно сердце с другим можно как бы запараллелить. Как она называется?

– Да, да, есть такая, – нехотя признал Чуров после небольшой паузы, не желая прямо упоминать название, но уже понимая, к чему она клонит. – Она не только у нас запрещена. Её пока практически нигде не сертифицировали. А где есть, ну… в экспериментальном ключе… там каждый конкретный случай отдельно рассматривают. Синхронных пар известно очень мало, и пока никто не собирается их активно искать.

– Активно искать не надо, – Валентинка-младшая потеребила ремень сумки и вдруг уставилась прямо на Чурова. – Вы же… у вас же… есть. Приятель ваш.

Этого Чуров не ожидал.

– Вот я и хотела спросить. Можно ли как-нибудь. Неофициально. Знаете. Мне квартира её ни к чему. Она у меня ни с чем хорошим… Ни с чем хорошим у меня это место не связано, и мы можем…

– Можем что? – Чуров всё не хотел понимать. – Квартиру продать?

– Да. И на эти деньги сердце, – сказала она и посмотрела на Чурова. – Её. С вашими. Запараллелить. Или как это?

– Синхронизировать, – неохотно вымолвил Чуров.

– Да-да, синхронизация, вот, точно, это самое слово. Вы можете мне помочь?

Чуров сосредоточенно помотал головой.

– Боюсь, что нет. Для этого, видите ли… Для этой помощи… Если бы даже я в действительности имел такого приятеля… Если бы, – подчеркнул Чуров. – А я даже не представляю, – Чуров уточнил, – могу только догадываться, какого приятеля вы имеете в виду. И если это – тот человек, о котором вы говорите, – аккуратно продолжал он, – то я очень давно вообще не виделся с ним, и даже если бы мог… то уж точно не согласился бы применить данную технологию. – Чуров пожал плечами, развёл руками. – Я, видите, врач, и я законопослушный человек, я уважаю закон. А технологию эту не хотят нигде распространять. И есть определённые резоны, по которым это не происходит. И это не только потому, что чиновники такие дураки, поверьте, не только поэтому, – высказался наконец Чуров.

Валентинка-младшая покачала головой.

– Ясно. Вы меня простите за вопрос – а у вас родители живы?

– Нет, – ответил Чуров.

Дочь Валентины Авдеевны встала. Чуров тоже встал.

Они вышли из пышечной.

– Скажите, на Новый год в больнице можно будет остаться? – спросила она.

– Это у них надо спросить. Мы разрешаем. Но у нас детская больница. Взрослая – там другое. Есть отделения и учреждения, где точно можно. Перезвоните мне, я узнаю.

– Новый год с мамой хочу встретить, если получится, – сказала она и посмотрела на Чурова, а тот снова захотел сказать «м-м», но опять удержался.

– Ну, до свидания, – попрощалась Валентинка-младшая и пошла прочь, впечатывая ноги в асфальт и размахивая пакетом.

В пять часов двенадцать минут утра Чурбанов проснулся в своей машине оттого, что солнце уже нагрело ему физиономию сквозь лобовое стекло. Спать Чурбанов не умел. Если его разбудить, он уже не засыпал снова. Вот и теперь он потянулся, открыл глаза и вылез наружу.

Он уснул в машине на набережной канала Грибоедова, в самом конце, неподалёку от площади Репина. Солнце стояло над каналом. Чёрная вода сверкала, водоросли цвели в глубине. Людей ещё не было. Чурбанов покурил, посидел на гранитной тумбе, глядя на длинные тени, полосами лежавшие на желтоватом асфальте.

Вдруг странная, давняя мысль, будто облачко в комиксе, подплыла к нему с неожиданной стороны. У этого облачка не было хоботка, который позволял бы сказать «подумал Чурбанов»; нет, он ещё ничего не подумал, мысль была не его и как бы вообще ничья, и Чурбанов старался не знать, что там за мысль бродит рядом с ним, подходит, собирается подуматься ему.

Он почти без усилия сдул мысль прочь, быстренько залез опять за руль и через пятнадцать минут уже был на Московском вокзале. Там жизнь кипела: на стоянке моргали лады и форд-фокусы, толпились китайские туристы. Чурбанов припарковался, выпил кофе и пошёл на перрон. Ночной поезд уже приближался. Чурбанов и с закрытыми глазами угадал бы нужную дверь. На этом ночном поезде приезжала девушка, которую Чурбанов сегодня встречал, и по делам, и без всякого дела.

Он вытащил её из поезда, она помяла его с обеих сторон, он поднял её невысоко над перроном, она сказала:

– Привет Чурбанов!

А он сказал:

– Привет Синицына!

Синицына была высокая, большая, с длинными сверкающими чёрными волосами. Они немного полюбовались друг на друга, молча посмеялись, потом пообнимались, распределили сумки, потом долго целовались, потом решали, куда пойдут. Синицына плохо спала в ту ночь, она вообще не любила ни спать в поездах, ни жару. Всё расплывалось у неё в глазах, казалось радостным и не вполне реальным. Чурбанов был таким человеком, рядом с которым мир казался Синицыной вечным праздником.

– План такой, – говорила Синицына Чурбанову, когда они шли по вокзалу. – Мы должны осмотреть все восемь локаций, которые мне предлагают, а ты мне будешь говорить, где перспективно, а где нет.

Синицына собиралась открыть в Питере школу танцев без границ – такую, в которой было бы не стыдно танцевать и тем, кто не умеет, и тем, кто весит «слишком много». Чурбанов тоже участвовал. Всё это длилось уже уйму времени – кажется, третью неделю.

– А заедем сначала ко мне? – предложил Чурбанов. – А то вдруг ты не выспалась или ещё что-нибудь.

И они заехали и побыли вдвоём там, у Чурбанова, в прохладной съёмной квартирке, где шторы были задёрнуты и не имелось почти никаких вещей, кроме ноутбука, кучки бумажек и пары-тройки штанов там и сям, да огромного кресла, да двухметровой квадратной кровати, да – под потолком – синеватых и зеленоватых бутылей странной формы. Приехали они туда в шесть двадцать, а в восемь уже сидели на кухне окном во двор, на высокие тёмные липы, и пили кофе.