Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

Вдруг раздались крики: «Вот он! Вот он!» Мальчишки бросились вперед, чтобы посмотреть, женщины опустились на колени, мужчины склонились, молельные колеса головокружительно завертелись. Великий учитель в широком желтом шелковом халате и головном уборе из позолоченного металла возник из голубой дымки на небольшой белой лошади. Ему было двенадцать лет. Он был прелестен.

Визит к живому бодхисатве

Я официально отдал дань уважению живому бодхисатве. Знаменитый маленький Учитель сидел по-турецки на некоем троне, покрытом шелками и китайской парчой, посреди храма (см. фото 15). Перед ним лежали приношения, а также двойной барабан (нгачунг), церемониальный колокольчик (трилбу) и бронзовая молния (дордже). Храм был темный, глубокий, загадочный. Люди молча проходили мимо маленького Учителя, кланялись и получали благословение. Те, кто делал достаточно большое приношение, в ответ получали белый шелковый пояс (ката). Ребенок всем возлагал руки на голову. На стенах были видны фрески с буддами, умиротворенно медитирующими в священном самообладании, и ужасающих богов, танцующих на озерах крови, пьющих амброзию из чаш, сделанных из человеческих черепов.

Полностью Учителя звали Нгаванг Лобсанг Гьялден Джигме Чоки Вангчук. Он был сыном Энче Качи из Гангтока. Вскоре он должен был завершить свое образование в одном из больших монастырей Лхасы.

Я предложил несколько рупий одному монаху и получил пояс из рук маленького живого бога. В красивых, блестящих глазах ребенка не было ни следа неуверенности, ни тени сомнения. Он знал, что он один из избранных. Он никогда и не думал по-другому.

Староста Мингьюр: экспорт кораллов

Мингьюр, гонгту (староста) деревни Ятунг, терпеть не может бывшего переводчика Лобсанга. Я так и не узнал, как возникла между ними эта вражда. Но образ жизни чиновника в отставке, то, что он жил замкнуто и отчужденно, словно оскорбленный король в изгнании, как специально был придуман с целью раздосадовать любого представителя власти в мелкой общине в любом месте мира. Лобсанг держится без гордости и превосходства, не напускает на себя важного вида, но его поведение как бы говорит о неудовлетворении, неудовлетворении человека, который оглядывается вокруг и видит, что ничто не стоит его внимания, что все настолько ниже его внимания, что ему не надо даже этого показывать. С другой стороны, жители деревни постепенно оказались под впечатлением и от уединенной жизни Лобсанга, и от все более заметных проявлений его набожности. Соответственно, авторитет Мингьюра пострадал. Часто бывает так, что спор заканчивается, как только кто-нибудь предлагает пойти и спросить, что насчет этого думает Лобсанг.

– Да кто такой этот Лобсанг? – кричит тогда Мингьюр, теряя хладнокровие. – Он ничего не делал всю свою жизнь, кроме как устраивал волнения и суматоху, а теперь, только потому что он строит из себя святошу, вы все кланяетесь и молитесь на него!

– Лобсанг есть Лобсанг, – отвечают люди.

Это заявление, каким бы глупым и нелогичным оно ни было, неопровержимо и окончательно.

Мингьюр – мудрый старик шестидесяти с лишним лет, но он сохранился гораздо лучше Лобсанга. По преимуществу его считают дураком, но я подозреваю, что на самом деле он единственный по-настоящему честный человек среди многочисленных контрабандистов и жуликов на караванном пути. Каждый день можно видеть, как он ходит по делам, по собственным и общинным. Он всегда одет по-тибетски, как простые люди: в шерстяную чубу, неотбеленную хлопковую рубаху и кожаные сапоги. Волосы стрижет коротко. Он, что называется, умеренный и разумный человек: традиционалист без крайностей, религиозен, но не чрезмерно, пьет, но умеренно, и так далее. Он, конечно, не такой образованный, не такой любознательный, не такой утонченный, не такой что угодно еще, как Лобсанг, но он проще и человечнее.

Я то и дело захожу к нему домой поболтать. Семья Мингьюра состоит из очень безобразной, но невероятно преданной и заботливой жены и, по-моему, бесконечного количества детей. Их там, наверное, человек девять или десять, но я точно не знаю; как бы то ни было, это очень много детей для такой отнюдь не многодетной страны, как Тибет. Две старшие девочки – Пема Чодрон и Пема Чандуп, которым лет пятнадцать или шестнадцать, – были бы очень милыми девушками, если бы могли забыть хоть на минуту, что они дочери старосты.

Дом Мингьюра более-менее типичен для сравнительно обеспеченного жителя Ятунга. Сначала ты попадаешь в комнату, которая используется под кладовую, в ней полно седел, инструментов, мешков с товарами и разных вещей, характерных для романтической феодальной жизни страны. Оттуда ты попадаешь в кухню, темное закопченное место, где Восемь благородных символов грубо намалеваны белым на стенах; оттуда ты наконец попадаешь в комнату Мингьюра, которая также служит гостиной и молельней. О роли гостиной свидетельствуют толстые подушки, на которых тибетцы сидят вместо стульев, разложенные вдоль стен, а также несколько лакированных столиков для чая и лепешек. О роли молельни свидетельствует прекрасный небольшой позолоченный алтарь из резного дерева с несколькими статуэтками (Падмасамбхава, Ченрезиг, Шакьятхупа); а на стене висят две или три танки (картины на ткани) и несколько фотографий лам, знаменитых храмов и вид Лхасы. Его молельня – гордость любого тибетца. Молельню в доме феодального господина часто можно сравнить с молельней в храме по богатству украшений, количеству статуй, картин, книг, драгоценных чаш и разнообразию приношений.

Мингьюр видит во мне как в европейце главным образом колдуна по механическим вещам. Каждый раз, когда я прихожу к нему, он просит меня то починить старый будильник, который перестал звонить, то старый замок, который не открывается, то старую лампочку, которая не горит. Несмотря на все мои возражения и неудачи, он никогда не сдается. Он всегда хочет, чтобы я попробовал еще раз. Еще у него всегда есть список английских слов, произношение которых он не знает, и он всегда неизбежно делает одни и те же ошибки, когда пытается их выговорить. Вчера мне наконец-то удалось починить будильник, после чего Мингьюр пригласил меня на обед.

Я настоял на том, чтобы обед был тибетский; иными словами, чтобы он состоял не из блюд, которые богатые подают в особых случаях и которые практически не отличаются от китайских, но из тех блюд, которые обычные тибетцы едят в обычные дни. Мы с Мингьюром ели в гостиной-молельне. То и дело входила его жена, чтобы обслужить нас, оставалась на несколько секунд, обмениваясь несколькими словами, потом снова исчезала на кухне; в коридоре толпились дети, подглядывая из-за двери. Им очень нравилось, они громко смеялись надо всеми нарушениями этикета, которые иностранец неизбежно допускает во время еды.

– Подите прочь! Прочь! – кричал на них Мингьюр, и на несколько минут в коридоре воцарялась тишина.

Но потом дверь снова незаметно открывалась, и детское лицо просовывалось в проем с выражением бесконечного любопытства в глазах.

Мингьюр учил меня наливать чай в цампу.

– Вы же хотели посмотреть, как мы, тибетцы, едим, так? Это самая обычная еда для каждого дня. Бедновато, да? Вы на Западе все богатые. А мы все бедные!