Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи - Фоско Марайни

– Но откуда именно в Италия-юл?

Отпивая из чашки тибетский чай, я постарался объяснить Драгоценному положение Италии относительно других, более известных мест в мире. Это была трудная задача, потому что он имел самые туманные представления о географии.

– А где же Америка? – воскликнул он после моего длинного объяснения, пересыпанного жестами и наглядными демонстрациями, когда я использовал чашку, чтобы показать, где находится Индия, и чайник, чтобы показать, где находятся Британские острова.

– Америка в другой стороне, – объяснил я.

– Значит, Италия рядом с Рипин (Японией)?

– Нет, Ринпоче, она здесь, гораздо ближе Англии.

– Так или иначе, это очень далекое и очень странное место.

Мне вспомнился тибетский трактат о географии под названием «Дзамлинг гьеше мелонг» («Зерцало полного описания мира»), который еще использовали в школах до недавнего времени. Там есть любопытный пассаж о Сицилии. В Сицилии «есть высокая гора; меж ее камней исходит большое пламя. Оно течет в океан и возвращается в гору. Оно не сжигает траву и деревья, но сжигает золото, серебро, медь и человеков. И есть там особая трава, которая больше нигде не растет. Если человек съест ее, он умрет от смеха». Может быть, это далекое эхо не только Этны, но и виноградников, которые с такими превосходными результатами возделывают у ее подножия?

В разговоре наступила пауза, и я почувствовал, что из вежливости обязан съесть одну из предложенных мне жирных, масляных лепешек, покрытых какой-то шерстью и пылью. Должно быть, они несколько месяцев пролежали на какой-нибудь полке в монастыре, и я нашел их невыразимо гадкими. Я старался не думать о них (хотя мне пришлось заставить себя проглотить пару кусочков) и между тем наблюдал за лицом Ринпоче. Какой характер был в его глазах! Определенно это был не лама аскетического толка, возвышающийся надо всеми существами мира, а успешный прелат, с удовлетворением завершающий блестящий жизненный путь, знаток людей, их слабостей и тайных мотивов.

Тут в комнату вошел монах с письмом. В монастырь только что доставили почту из Индии, а остальная отправилась дальше по своему пути на север, в Лхасу. На письме была индийская марка, а адрес явно написан рукой европейца. Драгоценный долго рассматривал конверт снаружи, распечатал его чрезвычайно твердой для восьмидесяти четырех лет рукой и увидел, что письмо написано почерком, который он не мог разобрать; тогда он повернулся ко мне и попросил меня прочесть и перевести его. Это было письмо от старых знакомых, от Наланда. Несколько месяцев тому назад они провели пару недель в монастыре и теперь писали, чтобы сказать, что у них все хорошо и что они уехали из Калькутты в Западный Тибет. Они спрашивали, что нового у ламы такого-то и трапы такого-то и как поживает Драгоценный и маленький бодхисатва. Все в комнате, по-моему, пришли в восторг от письма и тут же стали называть упомянутые в нем имена.

Подняв глаза в этот момент, я заметил, что молодой лама Тонгье казался чрезвычайно взволнованным, почти вне себя. Когда я взял конверт, чтобы убрать в него письмо, из него выпали лицом вниз две или три фотографии, которых я не заметил раньше. Лама Тонгье молниеносно бросился к ним, схватил, быстро взглянул, спрятал в складках одеяния и вышел. Остальные улыбнулись. Я так и не узнал, что это были за фотографии. Может быть, фотографии Тонгье, сделанные миссис Наланда, или портреты темной, загадочной, тантрической деви Наланда с ее полунасмешливой, полупечальной улыбкой?

Когда мой визит в Драгоценному подошел к концу, омце повел меня посмотреть на Тхупдена Одена, маленького живого бодхисатву. Напротив монастыря было еще одно небольшое здание, где жил мальчик, его наставник и ученики. Меня принял крупный, моложавый лама, похожий на китайца, который энергично жевал бетель. Из-за бетеля весь рот у него был красный, как будто кровоточил. Этот порок, на следствия которого так страшно смотреть, хотя они совершенно безобидны, быстро распространяется среди тибетцев, живущих у караванного пути из Индии в Лхасу. Крупный лама любезно пригласил меня выпить чаю у него комнате. Это была очень приятная комната, настоящее святилище ученого.

Вдоль стены лежали большие квадратные подушки (ден) толщиной двадцать с лишним сантиметров, которые тибетцы используют вместо стульев. Может быть, лама спал на них ночью. Днем он сидел на них, скрестив ноги. В конце комнаты около окна было его рабочее место – маленький, низенький квадратный стол с уймой книг и бумаг, чернильницей и перьями. Тибетские книги длинные и узкие и отпечатаны вручную.

Страницы переплетены между двумя деревянными досками и обернуты в кусок ткани. Гораздо больше книг было свалено на другом столе в углу. Еще там был небольшой алтарь с приношениями из риса и масла. На стенах висело несколько картин на ткани, из которых одна была очень красивая: ужасная форма Палдена Лхамо, нарисованного золотом на черном фоне. Это был великолепный шедевр дьявольской метафизики, выраженной в символах.

Поговорив с ламой, я сразу же обнаружил, что он человек ученый, настоящий кладезь информации. Жалко, что мне пришлось уйти слишком рано. Комната у него тоже была замечательная. В ней чувствовалась безмятежная, оторванная от жизни атмосфера, характерная для комнат тех людей, которые живут ради знания и учения. Она напомнила мне о похожих комнатах, которые я видел в других частях света; о комнате Джордже» Пасквали, греческого ученого, «берлоге» в Лунгарно, во Флоренции, и о маленьком доме Хиромити Такеды в Киото. Хиромити было двадцать четыре года, он окончил университет с дипломом по философии и работал там ассистентом. Он лишь недавно женился и жил вместе с женой Намико в двух комнатах. Одна из них была до потолка забита книгами, и книги начали вторгаться и в другую; только крохотная кухня была еще свободна от них. Я проводил целые дни с Хиромити, разговаривая обо всем, что ни есть под солнцем, на смеси японского, французского и немецкого. Мы решили вместе написать биографию Леонардо да Винчи для японцев. Потом началась война.

Диктаторы, которые считают, что такие неряшливые комнаты, набитые книгами и бумагами, являются рассадниками самых худших преступлений против их тирании, совершенно правы. Именно в таких местах зарождаются первые ростки новых идей, которые через книги устанавливают контакты и симпатии за тесными границами стран. Тот, кто тихо жил среди своих книг, часто выходит из четырех стен своего кабинета с большей внутренней силой, чем тот, кто всю молодость кричал на рынке; и именно в таких местах человек, пожалуй, лучше всего осознает всеобщую людскую солидарность, даже если они принадлежат к далеким друг от друга цивилизациям.

– Кушонг, может, пойдем посмотрим на маленького Драгоценного?

Мы молча пошли через комнаты. Ребенка не предупредили (или, может быть, все это было заранее тщательно подготовлено?).

Мы нашли его в квадратной комнате без мебели, но со множеством золотых украшений. Он сидел на подушке перед крошечным резным столиком, раскрашенным в разные цвета, и читал древнюю книгу с большими страницами. Это был худенький мальчик хрупкого сложения, бледный, некрасивый, скорее печальный, одетый в простой красно-коричневый халат монаха. Не знаю почему, но мне стало его бесконечно жалко.