Весенняя лихорадка - Джон О'Хара

Глория с Лиггеттом основательно выпили, знакомились с парами и теряли их, присоединялись к компаниям и покидали их, потом наконец поехали к нему на квартиру. Лиггетт весь вечер ломал голову, как предложить Глории поехать в отель. Все приходившее на ум отвергал. Возле последнего бара, который закрывался, они взяли такси, Лиггетт назвал свой домашний адрес, и никаких сложностей не возникло. Услышав адрес, Глория догадалась, что едет не в любовное гнездышко, а когда увидела квартиру, убедилась в этом.

Во второй половине понедельника неопознанный человек бросился на рельсы перед экспрессом «Нью лоте» на станции метро «Четырнадцатая улица». Мистер Гувер явился вовремя на обычное совещание кабинета министров. Роберт Макдермотт, студент Фордхемского университета, получил похвалу за лекцию о Пресвятой Деве на утренней церемонии в ее честь. Женщина по фамилии Плоткин из бруклинского района Браунсвилл решила навсегда оставить мужа. Уильям К. Фенстермахер, ремонтник с Восточной Сто сорок девятой улицы, прошел пешком до Тремонт-авеню, чтобы отремонтировать радиоприемник для некоей миссис Джонс, но по указанному адресу никаких Джонсов не было, и ему пришлось возвращаться в мастерскую, потеряв напрасно более полутора часов. Малыш Рут сильным ударом послал мяч в задние ряды зрителей. Грейси Джонсон пыталась получить работу в новом ревю «Победившая сторона», но ей сказали, что уже идут репетиции. Полицейский Джон Дж. Барри, значок № 17858, все еще находился на больничном после пинка в пах, полученного от молодой коммунистки во время демонстрации на Юнион-сквер в прошлую пятницу. Пьяница Джерри не просыпался всю вторую половину дня, проведенную в кресле в баре на Западной Сорок девятой улице. У миссис Лачейз родились близнецы. «Студебекер-седан» врезался в запасное колесо «форда-купе» на углу Бродвея и Канал-стрит, водитель «форда» ударил обидчика в зубы. Оба были арестованы. У сорокадвухлетнего Джозефа X. Дилвина зубной врач, к которому он обращался в течение двенадцати лет, удалил все зубы. Женщина, пожелавшая остаться неизвестной, взяла деньги, которые муж дал ей на оплату счета за электричество, и купила на них новую шляпку. Гарри У. Блоссом, приехавший в Нью-Йорк впервые после войны, заснул в кинотеатре «Стрэнд» и пропустил половину фильма. В три часа шестнадцать минут мистер Фрэнсис Ф. Терни, кондуктор автобуса № 15, откозырял собору Святого Патрика. Джеймс Дж. Уокер, мэр Нью-Йорка, поздно отобедал в клубе «Хардвер». Девушка, пользуясь старыми щипцами для завивки волос, устроила короткое замыкание в клубе «Пан-Хелиник». Неопознанный человек бросился под колеса экспресса «Бронкс-парк» на станции метро «Мотт-авеню». После трехдневных попыток мисс Хелен Тейт, машинистка в редакции журнала «Лайф», смогла припомнить имя молодого человека, с которым познакомилась два года назад на вечеринке в Ред-Бэнке, штат Нью-Йорк. Мистер и миссис Харви Л. Фокс отметили тридцатую годовщину своей свадьбы в отеле «Боссерт» в Бруклине. Эл Астор, незанятый актер, проснулся, думая, что это вторник. Джон Ли, цветной мальчик, обрывал крылышки мухе в школе № 108. Компания «Кэсуэл риэлти» продала Джеку У. Левину ряд одноквартирных домов на Лексингтон-авеню за сто двадцать пять тысяч долларов. Глория Уэндрес, приняв дома горячую ванну, заснула, беспокоясь о том, что ей делать с норковым манто миссис Лиггетт. Эдди Браннер провел вторую половину дня в квартире Нормы Дэй, слушая грампластинки, особенно «Ветер в ивах», пластинку Руди Вэлли.

Во второй половине понедельника Эмили Лиггетт и ее дочери приехали домой поездом. Вылезли из такси, неся пальто в руках, и оставили несколько сумок под присмотром швейцара. Эмили пошла прямиком в свою комнату, и из всего, что случилось с людьми в Нью-Йорке, ничто ни для кого не было более потрясающим, чем ее открытие, что норкового манто нет в чулане.

Выходные были замечательными, тихими, спокойными. В субботу было тепло, в воскресенье утром тоже тепло, но во второй половине дня похолодало, и Эмили вспомнила о манто. Собственно говоря, настало время сдать его на хранение, и она решила сделать это первым делом во вторник утром. В этом году она застрахует манто на три тысячи долларов, половину его стоимости в двадцать восьмом году. Застрахует с надеждой, что с ним что-то случится и она получит деньги. Трем тысячам она найдет применение, а норковое манто стало ей надоедать. Оно никогда не доставляло ей радости. Тут играло роль новоанглийское сознание; если сосчитать, сколько раз максимально ты надевала его за сезон, умножить на три, по количеству сезонов, и разделить шесть тысяч на это число, получится стоимость надевания его один раз. Выходило слишком много. Это был честный подсчет, потому что Эмили знала, что не сможет получить за манто три тысячи никаким способом, кроме страховки. А о том, чтобы получить шесть тысяч, и думать нечего. Ну, что ж, выходные были хорошими.

Эмили открыла дверь чулана и поразилась так, словно он был совершенно пуст. Манто там не было. Вызвала кухарку и горничную, расспросила обеих, но ни расспросы, ни совместные поиски не принесли результата. При расспросах не всплыли открытия, над которыми размышляла горничная, — она сделала кое-какие выводы из мелочей, обнаруженных в спальне мистера Лиггетта и в ванной.

Эмили позвонила Лиггетту, но в кабинете его не оказалось, и секретарша не думала, что он вернется. Хотела позвонить в два его клуба и в несколько баров, так как думала, что о краже манто нужно сообщить немедленно; но решила дождаться Уэстона, поговорить с ним перед тем, как извещать полицию. Когда Лиггетт вернулся, Эмили сказала ему о пропаже. Лиггетт испугался; он был испуган вдвойне, поскольку не знал об исчезновении манто, но, узнав, сразу понял, кто его взял. Сказал Эмили, что лучше не заявлять в полицию, так как о таких пропажах немедленно извещают страховую компанию, а этого лучше не допускать. «Все страховые компании связаны между собой, — сказал он, — ведут черные списки и обмениваются ими. Если у тебя украли машину, все остальные компании узнают об этом в течение недели, и это сказывается на твоей репутации. Раз у тебя пропала такая вещь, ты становишься ненадежным, а в таких случаях иногда невозможно получить страховку, в крайнем случае приходится платить гораздо более высокие взносы, не только, к примеру, за манто, если его найдут, но и за все прочее, что решишь застраховать». Лиггетт сам не верил в то, что говорил, — собственно, знал, что кое-что не соответствует действительности, но это скрывало его смятение. То, что эта девушка, этот прекрасный ребенок, девушка, с которой он спал прошлой ночью, к которой он питал нечто такое, чего никогда не испытывал раньше, оказалась самой обыкновенной воровкой, было выше его понимания. Мало того. Чем больше он думал об этом, тем больше злился, и в конце концов у него возникло желание схватить ее за горло. Он сказал Эмили, что поручит частному детективному агентству поискать манто, прежде чем обращаться в страховую компанию или в полицию. Эмили хотела действовать не так и сказала об этом. Чего ради тратиться на детективное агентство, если страховая компания сама сделает это, чтобы не идти на риск потери трех тысяч долларов? Нет-нет, настаивал Лиггетт. Она что, не слушала его? Не обращала внимания? Он ведь только что сказал, что страховая компания ведет черные списки и, возможно, у исчезновения манто окажется какое-то простое объяснение. Детективное агентство запросит немного — долларов десять. А он сбережет гораздо больше на страховых взносах, если не сообщит страховой компании о пропаже. «Пожалуйста, предоставь заниматься этим мне», — сказал он Эмили. Ей это казалось неправильным и не нравилось. Что, если частные детективы не найдут манто? Не будет ли страховая компания недовольна, когда он наконец сообщит им о краже? Не спросят ли сотрудники, почему он сразу не обратился в полицию? Не будет ли в конечном счете лучше поступить по правилам? Она всегда считала, что лучше всего поступать правильно, общепринято. Когда кто-то умирает, вызывают сотрудника похоронного бюро; когда что-то оказывается украденным, обращаются в полицию. Лиггетт чуть не сказал: «Тебе ли говорить об общепринятом? Ты спала со мной до того, как вышла за меня замуж». Ему стало стыдно этой мысли; но он догадался, что всегда так думал. До него начало доходить, что он никогда не любил Эмили. Ему так льстили ее чувства к нему до того, как они поженились, что он был слеп относительно подлинного чувства к ней. Его подлинным чувством была страсть, она прошла, и не осталось ничего, кроме привычки, — по-настоящему он любил Глорию.