Браки в Филиппсбурге - Мартин Вальзер

Под глазами Бирги легли со временем густые тени, движения ее потеряли свое бесхитростное совершенство. Она, не созданная для борьбы ни в какой ее форме, начала защищаться. Не понимая, что ее ожидания были далеки от всего земного, она предположила, что другая женщина мешает Альфу испытывать к ней то всепоглощающее чувство, какое для нее было столь естественным. Когда они пытались объясниться, разговор их двигался всегда по одному и тому же кругу, из которого не было выхода. На период этого бесконечного кружения и пришлось начало ее болезни. Бирга стала еще более ранимой. И только в эту пору Альф увидел Сесиль. Для него Сесиль долгое время была просто владелицей магазина художественных изделий, где все его знакомые, и Бирга тоже, покупали подарки, чайные чашки, гардины, гравюры и метелочки смахивать крошки. Бирга проводила часто вторую половину дня в этом магазине, который Альф уже из-за одного названия посещал неохотно. Он не разделял склонности своих знакомых к этому направлению моды и вкуса. Безапелляционность, с какой этот вкус защищали его приверженцы, и название магазина, которое Альф считал манерным, портили ему все удовольствие, какое он мог бы получить от той или иной вещи. Бирга часто делала покупки в этом магазине; покупала она не все подряд и не полагалась полностью на то, что в магазине Сесили все и всегда отмечено изысканным вкусом, нет, у нее было весьма своеобразное пространственное воображение, благодаря чему она умела зрительно сочетать предметы самого разного происхождения, собранные затем в ее доме, они создавали гнетущую атмосферу, вызывающую мрачные отзвуки в душе. Альф с Биргой не раз бывали у Сесили, но по-настоящему он узнал ее только в свете; на безотрадно глубокомысленных вечерах литературного общества; на балах в доме владельца консервного завода Францке, которые его жена охотнее всего ограничила бы демонстрацией новых туалетов, ибо тогда ей удалось бы за один вечер показать значительную часть своих платьев; обычный же бал позволял ей переодеться самое большее два или три раза (мотивировала она свое переодевание тем, что первое платье оказалось слишком теплым: «Такой тяжелый шелк». На второе платье ей, к сожалению, опрокинул рюмку с красным вином этакий увалень, чиновник из министерства, конечно же, жаль горностаевой оторочки!). На одном из приемов у госпожи Фолькман Альф впервые танцевал с Сесилью. Потом она по его просьбе вступила в яхт-клуб. Он стал ревновать, Сесиль была окружена поклонниками. Он следил за каждым ее движением, даже невольным — каждое ее движение, раскованное и вместе с тем полное внутреннего напряжения, отличалось кошачьей гибкостью; сама же Сесиль была человеком веселым, по-детски непосредственным.

Быть может, в ней дремала какая-то особенность, которая на всех вечерах не давала себя знать. Альф заинтересовался ею, а потом обозлился — Сесиль повсюду таскала за собой этого молодого художника, который кокетничал своим немецко-французским происхождением. Считалось, что он вырос в Париже. Он рисовал бессмысленные, но прекрасные картины, лицо его было чересчур правильным, выделялся на нем только чуть крючковатый нос, что придавало ему мужественность, резче подчеркивая правильность остальных черт. Но для Сесили он же слишком маленького роста и слишком хрупкого сложения! Простодушие придавало ему очарование в глазах дам, однако доктор Бенрат надеялся, что Сесиль сумеет в этом разобраться. А не сумеет — значит, он ошибся в ней. Должна же она заметить, что у этого малого вся внешность, вплоть до жестов изящных рук, рассчитана на эффект.

По всей видимости, художник понял, что его тонкое лицо производит особенно благоприятное впечатление, если на нем едва заметно отражаются его внутренние страдания и горечь, и с тех пор постоянно изображал на своем лице мировую скорбь; даже когда улыбался, а он улыбался, стоило кому-нибудь с ним заговорить.

Клод был правой рукой Сесили. Она посылала его делать закупки в Париж. А когда заметила, что большая часть ее покупателей на каникулы отправляется в Испанию и Африку, стала посылать его в Севилью и Алжир, желая обогатить расцветку и формы своих товаров новыми оттенками модного фольклора. А также в Югославию, в Грецию и Египет. Клод всегда, хоть на самую малость, но успевал опередить филиппсбургских туристов; он знал, как далеко позволяют гиды забираться иностранным туристам, и углублялся в кварталы туземцев на две-три улицы дальше, скупая там товары для Филиппсбурга. В обществе Сесиль без него почти не появлялась. Говорили, что он ее любовник. Доктор Бенрат, окрестивший его как-то «полусамцом», заслужив тем самым бурное одобрение мужчин, не находил себе покоя при мысли, что женщина, подобная Сесили, принадлежит этому Клоду, который и пятидесяти лет от роду будет выглядеть чахлым юнцом.

Бенрат начал вести с Сесилью мысленные беседы. В беседах этих он показывал себя человеком, превосходящим ее во всех отношениях. Подобными упражнениями он стабилизировал свое самосознание, чего прежде ему вовсе не требовалось. Профессиональные способности сделали его уважаемым всеми врачом; способности эти распространялись не только на его профессию, на его знания или на его профессиональную технику; когда о нем говорили, и это было ему известно, никто не мог разграничить его способности, никто не мог сказать, он, мол, приличный врач, но в остальном ничего собой не представляет. Славы хорошего врача он достиг тоже благодаря своему дару любую ситуацию живописать ошеломляющими словами, — словами, порождавшими столь своеобразные картины, что даже те слушатели настораживались, которые обычно ничуть не интересовались подобными темами. Свои диагнозы он вручал пациентам точно букеты фантастических цветов, его разговоры у постели больного были искрометными плодами его вдохновения, которые больные благоговейно сохраняли в памяти и после того, как господин доктор уже давным-давно прошел к следующей кровати. Он был в каждый данный миг и опытным врачом, и творцом огорошивающих слов. Мускулистый, почти двухметрового роста, всегда загорелый спортсмен, художник-любитель, рисующий приятные глазу картины, чуть печальный, но сохраняющий элегантность; в придачу ко всему, он еще играл на рояле, импровизировал, подражая при этом любому стилю. Доктор Бенрат знал, что все его способности известны всему филиппсбургскому высшему свету, и с полным спокойствием готов был к любой встрече; ведь чем же еще были светские развлечения, как не рамкой, предназначенной окаймлять его портрет! И все-таки, решив поговорить с Сесилью, он не понадеялся на свои способности. Он репетировал, как желторотый юнец, впервые назначивший свидание. Когда же у него наконец хватило смелости повторить реальной Сесили все, что он мысленно не раз высказывал ей, ему не пригодилось ничего из отрепетированного материала. Сесиль своей покорностью лишила его дара речи. Тут он понял, какие богатства бывают погребены под светским пустословием, оказалось, что для Сесили нет ничего более важного на свете, чем мужчина, которого она могла бы любить. Бенрат с облегчением вздохнул, узнав, что она вовсе не разделяет всеобщей неумеренной увлеченности художественными ремеслами и что у нее нет никакой близости с Клодом. Да, она спала с ним, один-единственный раз. Бенрат вздрогнул, услышав это. Признание Сесили, хотя он обо всем уже знал, — признание, услышанное им из ее уст, стало решающим толчком: любовь к Сесили, вспыхнув, сразила его как тяжелая болезнь. Но ему пришлось едва ли не силой подчинить Сесиль своим желаниям. Робость перед известным врачом, уважение к его браку, уважение к Бирге, которую она ценила больше других покупательниц, и смутное предчувствие, что Альфа она полюбит сильнее, чем всех, кто был у нее до него, — все это заставляло ее скорее избегать его общества, чем искать его. Но для Бенрата не было пути назад. Его превосходство исчезло бесследно. Перед ней он не пытался блистать. Не напускал на себя важности. Он просил с такой неодолимой силой, что Сесиль сдалась. И тогда он подчинил ее себе. Она бы могла им вертеть, как хотела. Но и она ничего иного не желала, как подчиниться ему. Последовали дни, недели, когда одно открытие следовало за другим. Насколько же иным оказывается человек, когда с него слетает словесная шелуха, когда он смеет быть самим собой, когда не тщится ежесекундно претворять в жизнь некое надуманное построение!