Браки в Филиппсбурге - Мартин Вальзер

Бенрату такие самцы были знакомы. И с тех пор как он узнал их, он поклялся, что сам он никогда до этого не дойдет. Когда подобное случается с мужчиной впервые, его вряд ли можно упрекнуть. Он надувается от самодовольства, точно апрельский ветер, и считает себя в полном своем праве, а потому с ним лучше не спорить. Вернувшись домой, он ни о чем не жалеет. Напротив, свой дом он видит именно таким, каким изобразил его шепотом, на ушко, той женщине. Но, заведя вторую любовницу, третью и пятую, он внезапно замечает, что пережевывает одни и те же жалобы, что повторяет даже построение фразы, даже манеру изложения. Он уже наизусть затвердил все слова об убожестве своего брака, однако считает долгом излагать каждой новой любовнице свои россказни — только они и дают ему право на то, что он сейчас совершит, — с пеной у рта, с такой изначальной силой, словно мысли эти и жалобы впервые возникли в этот самый миг, ведь это же она, его возлюбленная, именно она доказала ему своим существованием, что он в таком-то и таком-то смысле несчастен с собственной женой.

Хотя каждая любовница отличается от предыдущей, оправдания остаются одними и теми же. Но самое удивительное, что любовницы, а они всегда бывали уже любовницами других мужей, что они выслушивают все жалобы каждый раз точно впервые, хотя и они давным-давно должны бы затвердить их назубок, ведь не только каждый муж рассказывает ей одно и то же, но все мужья мира владеют всего одной-единственной мелодией своих жалоб, которую они вечно напевают тем же манером в одни и те же уши. А значит, обманывают они не только свою жену. Самцы эти сохраняют еще ту долю порядочности, чтобы обманывать и самих себя, и тех, с кем они обманывают жен, также.

От этого-то похотливого окружения Бенрат — для чего ему любой аргумент годился — всеми фибрами своей души хотел бы отличаться. И Сесиль тоже должна отличаться от тех женщин, которых держат за шторами. Она не любовница. Но все-таки стала ею в тот миг, когда он потерял надежду жениться на ней. А он эту надежду потерял.

Он сказал ей:

— Я не буду больше с тобой спать, если это тебя мучает.

Сесиль благодарно взглянула на него. Бенрат продолжал:

— Но без тебя я тоже больше жить не могу.

Сесиль кивнула. Бенрат искренне верил тому, что говорил.

— Так что же нам делать? — огорчилась Сесиль.

Бенрат дал волю рукам. Но повторил, что не будет больше спать с Сесилью, раз знает, что потом она еще сильней загрустит, почувствует себя еще несчастней. Сказав это, он испытал такую радость от собственного благородства, что у него едва слезы на глазах не выступили. Ему послышалось даже, что за его спиной играет струнный оркестр, там пели альты и щемящие сердце виолончели.

Но он тут же понял, как смешон, он же знал, что не относится к своим словам так серьезно, как думала Сесиль. Почему он не сдерживает своих рук? Он же просто себя обманывал, будто только заскочит к Сесили на минуточку и даже не дотронется до нее. Он же должен был понимать, что и на этот раз все кончится в постели. А загрустит ли потом Сесиль еще сильней, почувствует ли себя еще несчастней, об этом они оба, когда дело до того дойдет, и не подумают. Позже, правда, он снова разразится самообвинениями, станет обещать и предлагать Сесили все, ну все-все на свете, кроме одного, — что он разведется; а Сесиль станет тоскливо смотреть в одну точку, ей же ничего, ну ничего-ничего на свете не поможет, ей только одно помогло бы, а именно — быть женой Бенрата, официально и законно, без гардин и унизительной необходимости таиться.

И вот они уже судорожно вцепились друг в друга, а тела их уже ощутили друг друга, правда, нехотя и безрадостно. Бенрат это уловил и заставил себя включить сознание. Он перенес Сесиль в комнату, куда никто, кроме него, не допускался. Комната была обставлена сообразно вкусу самой Сесили, а не требованиям стиля, которым следовала Сесиль в гостиной, демонстрируя там гостям — они же были ее покупателями, — что в частной жизни она тоже окружена предметами тех же форм и материалов, какие пропагандирует в своем магазине. В этой, второй комнате Сесиль собрала те предметы, которые доставляли ей радость. Кресла были удлиненные и узкие, с очень высокими спинками и изящно изогнутыми ножками, столик прошлого столетия; постелью служила квадратная, очень низкая тахта с темно-зеленой обивкой, с уймой подушек блеклых цветов; стиль туалетного стола и шкафа имитировал рококо; и только гардины, что видны были с улицы, представляли прохожим владелицу магазина художественных изделий, кем и была Сесиль в своем магазине, представляли, стало быть, тот вкус, который, как считали люди, принадлежащие высшему обществу, и те тщеславные, что лезли в это общество, свидетельствовал о том, что они люди вполне современные. Магазин Сесили — благодаря ее уму и интуиции — стал общественным центром Филиппсбурга. Она завела у себя первую в городе машину «Эспрессо», зная тоску всех филиппсбуржцев, съездивших раз, а то и два в Италию, по черновато-зеленому маслянистому кофе; куда, правда, сильнее тоски было у них желание, выказывая потребность в кофе, корчить из себя давних знатоков Италии. Сесиль угощала кофе даром, ведь все ее покупатели, вернее, покупательницы, были постоянными; им, собственно говоря, и возможности не представлялось изменить ей. Решившись придерживаться этого стиля, они могли делать свои покупки только у Сесили, чтобы не дай Бог кто-нибудь из знакомых не обвинил их в нарушении стиля или даже в безвкусице; все, что было в магазине у Сесили, гармонировало друг с другом, оттого-то делать у нее покупки было так легко.

И оттого, что общество не только охотно вспоминало об Италии, но столь же охотно ориентировалось на Париж — ведь там, как нигде, можно набраться вкуса, ума, умения жить, а каждому хочется выделиться своим вкусом, умом и умением жить, — оттого-то Сесиль использовала свое имя, полученное от матери, которую звали так же, — уроженка Страсбурга, мать ее всю жизнь мечтала слыть парижанкой, — оттого-то Сесиль использовала свое имя в наименовании магазина, в приветливой, напоминающей бульвар Сен-Жермен, форме: «chez Cecile», «у Сесили». При этом она огромное значение придавала тому, чтобы предлог «у» писался со строчной буквы.

Сесиль любила свое имя, но не делала из него фетиша, как ее мать, страсбургская модистка, прожившая всю свою жизнь в Страсбурге, с таким, однако, видом, словно сию минуту купила билет в Париж. Конечно, и Сесиль не согласилась бы преобразить свое имя просто в Цецилию; подростком она была буквально влюблена в едва уловимую нежность конечной согласной своего имени, и не одну бурную весну решающим для нее критерием при выборе друга была его манера произносить ее имя, но дальше шутливой влюбленности в нежный звук дело не пошло, Сесиль совсем не хотела, чтобы ее считали парижанкой, она понимала, что для этого слишком белокура, слишком круглолица и, быть может, чуть флегматична.

Вторую свою комнату, благоухающую крепкими духами, премило, но сверх меры заставленную, она называла «кошачье гнездышко». Теперь Бенрат нес ее туда, что противоречило, правда, всему сказанному им, когда он вошел к ней, но было необходимым следствием всего происходившего беззвучно, о чем они умышленно умалчивали, о чем, помимо них, договорились их руки и тела. И они подчинились. Бенрат отметил это в своем сознании со всей четкостью. И сформулировал мысленно: он не допустит, чтобы какие-то досадные обстоятельства все ему расстроили! Он решил: если уж мы не смеем объявить, что принадлежим друг другу, если уж наши отношения скорее несчастье, чем что-либо другое, так пусть хоть последнее, что нам осталось, не губят сомнения и слезы. Он был опять в таком состоянии, что какое-то время верил в эти свои пустопорожние фразы. Тут наступили минуты блаженного помрачения. А Бенрат сделал даже больше, чем от него требовалось, он вновь напомнил, что не хочет этого, раз тем самым усугубляет страдания Сесили; но теперь это и впрямь были лишь пустые слова, бессмысленные звуки, которым надлежало согреть его самого. Да и Сесиль тут же запретила ему так говорить. Но Бенрат домогался большего, он хотел перестраховаться. Ему нужно было что-то, на что он потом мог бы сослаться. Ему нужна будет надежная защита, когда Сесиль посмотрит ему в глаза, когда она протянет ему на прощанье руку. Он знал, что уйдет довольный, что вернется к жене, к работе, Сесиль же останется, будет одна и вечер, и ночь. Много вечеров. И все ночи. Он обязан что-то для нее сделать, обязан отблагодарить ее за то, чем в этот миг она одаряет его в постели, обязан что-то придумать, если нет ничего реального, что-то более весомое, чем слова, что-то осуществимое; но как он ни тщился, вину его никаким покровом было не скрыть. Развод невозможен, а все остальное не имеет смысла, да и развод был бы лишен смысла, это же они давно понимали, они не купят себе жизнь тем, что разобьют жизнь Бирги; Сесиль уже не раз, сложив, словно крестьянка, руки на коленях, говорила ему: «Это не принесет нам счастья».