Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

Между многими русскими художниками, занимавшимися в Италии, был замечательный живописец Иванов. Он провел полжизни безвыездно в Риме, работая, если не ошибаюсь, двадцать восемь лет над одной картиной48, которой он принес немало жертв, живя в страшной бедности, тогда как с его талантом он мог бы много заработать.

Когда Иванов задумал вернуться в Россию, он сперва приехал в Лондон, нарочно чтобы повидаться с Александром Ивановичем Герценом, и привез ему в подарок фотографию своей картины, уже отправленной в Петербург, где он намеревался поднести ее государю Александру Николаевичу. Судя по фотографии, это должна быть замечательная картина; она давно уже в Румянцевском музее. На ней были представлены необыкновенно живо разнообразные типы еврейского племени. Некоторые лица были очень красивы и выразительны, особенно Иоанн Креститель. Но фигура Иисуса, проступавшая вдали, производила мало впечатления. Русские, видевшие эту картину и понимающие в живописи, передавали Герцену, что, кроме изящных контуров всех фигур, дышащих истиной, картина Иванова замечательна еще необыкновенно ярким колоритом.

Иванову было уже за пятьдесят; он казался очень добродушен, но привычка к одиночеству и к усидчивой работе придавала выражению его лица сосредоточенность и задумчивость; вообще он был молчалив. Его привела в Лондон давнишняя, заветная мысль. Так как внимание русского общества в то время было всецело привлечено к Герцену и к лондонским изданиям, Иванов постоянно слышал о Герцене даже от художников и вообразил, что Герцен может один разъяснить ему мучающую его задачу. Вот в чем она состояла.

В продолжение нескольких веков христианской религии идеалы ее были руководящей мыслью искусства: оно воспроизводило все выдающиеся моменты ее истории, религия была оплотом искусства, – рассуждал Иванов, удрученный, убитый как бы кончиной близкого ему человека. Теперь же всё изменилось, общество стало равнодушно к религии, мистическая сторона ее ослабла; какая же новая идея займет покинутое место, что будет ныне одушевлять искусство? – говорил он, бросая на Герцена вопрошающий взгляд. – На что искусство будет опираться, где новые идеалы?

Герцен слушал его внимательно и наконец ответил: «Ищите новые идеалы в борьбе человечества за идею свободы, за человеческое достоинство, за постоянное совершенствование, за вечный прогресс; вот где должна быть нынешняя руководящая мысль для искусства; тут тоже есть и жертвы, и мученики, воспроизводите выдающиеся явления этой мрачной истории».

Но Иванов не был убежден, не был вполне доволен этим решением; он хотел иного и, вероятно, оставил этот мир, не додумавшись до своей заветной идеи.

Герцен был необыкновенно рад великому художнику; даже страдание его, проистекающее из отвлеченной мысли, было очень симпатично Александру Ивановичу. Иванов провел в Лондоне около недели и не раз обедал в Laurel-house; кроме того, Герцен пригласил его на обед в какой-то хороший лондонский ресторан. Александр Иванович был мастер заказывать обеды, придумывать что-нибудь особенное. Например, он всегда заказывал один из двух типичных английских супов: из черепахи или из бычьих хвостов, которые были новостью для русских путешественников.

Герцен взял в ресторане особую комнату. Кроме Иванова тут были Тхоржевский, Чернецкий и не помню кто из русских путешественников, находившихся тогда в Лондоне, а также всё наше семейство. Обед был очень оживлен; помню, что все находились в очень хорошем расположении духа. Звучали горячие тосты за благо России, за ее процветание, за русских художников…

В этом же году приезжал в Лондон молодой человек по фамилии Бахметев; кажется, он был уроженец Симбирской губернии. Некрасивый, робкий, молчаливый, он казался жалким, одиноким, заброшенным. Только гуляя вдвоем с Герценом, он разговорился наконец. Рассказал, что уехал навсегда из России, что всё там безотрадно, безнадежно; а главное, он уехал от родных, он не мог вспоминать о них спокойно и говорил: «Только желаю уехать подальше, подальше от родных».

Потом он расспрашивал Герцена о цели, для которой Александр Иванович печатает «Колокол» и прочие издания. Герцен отвечал ему в коротких словах, что это была с детства его и Огарева заветная мысль – служить своей родине, и вот в Лондоне эта мечта наконец осуществилась.

– Так это не торговое дело? – спросил Бахметев. Герцен не мог сдержать улыбки.

– Типография мне стоит в год десять тысяч франков, – отвечал он, – иногда мои издержки окупаются, а иногда наоборот; это для меня довольно безразлично, потому что я свободно могу располагать такой суммой.

– Извините, что я вас так расспрашиваю, – сказал Бахметев, – это потому только, что если типография не коммерческое предприятие, то я хочу вам оставить двадцать тысяч франков на ваши издания и другие общие дела. Вот видите, – продолжал Бахметев, – у меня всего пятьдесят тысяч, вам оставлю двадцать, а тридцать тысяч возьму с собой и уеду на Маркизские острова, где буду в коммуне жить с людьми по-братски.

– Не делайте этого, – возразил Герцен с жаром, – не уезжайте на Маркизские острова, осмотритесь прежде; вы увидите сами, каковы и здесь люди. Не спешите, ведь и тут всё безотрадно и безнадежно. Какое братство! Вас ограбят и убьют. И мне не давайте этих двадцати тысяч франков, мне решительно их не нужно. Может, со временем вам встретится человек, который будет в них нуждаться для какого-нибудь полезного дела, а у меня хватает средств на типографию.

Но Бахметев был настойчив, упрям, он ни йоту не переменил своего решения и говорил резко и в то же время сквозь слезы, как ребенок:

– Не делайте мне возражений, это давно мною решено. Вы не имеете права отказать в принятии двадцати тысяч франков, ведь я даю их на полезное дело, обещайте взять их.

Но Александр Иванович сказал, что ничего не может решить без Огарева. На это Бахметев отвечал, что будет на другой день в Laurel-house, чтобы получить окончательный ответ от Герцена.

По возвращении домой Герцен после обеда долго толковал с Огаревым о предложении Бахметева. Николай Платонович смотрел на пожертвование несколько иначе, чем Александр Иванович.

– По всему, что ты говоришь, Александр, – сказал Огарев, – видно, что Бахметев имеет настойчивый характер. Он решил употребить на общее дело почти половину своего состояния; по мне, лучше тебе взять эти деньги, чем кому-либо другому.

– Если я возьму их, – отвечал Герцен, – то с тобой вместе и с тем, чтобы употреблять на общее дело только проценты, а капитал сберегу для него, если он когда-нибудь вернется; ведь с его неопытностью его наверное оберут; хоть бы сам-то уцелел. Однако я постараюсь отклонить его от его безумного предприятия.

На другой день, часа в четыре, Бахметев приехал к нам в Laurel-house. Сначала Герцен оспаривал его проекты, представлял ему всю их несостоятельность, старался убедить, что его мечты неосуществимы, что едва ли он найдет нынче таких чистых людей, которые, как первые христиане, откажутся от благ мира сего и будут жить в братской любви друг к другу.