Воспоминания. 1848–1870 - Наталья Огарева-Тучкова

По средам вечером у господина Р. собиралось много посетителей, он меня познакомил со всеми. У моих родных и давнишних приятелей устраивались обеды для меня и для коротких знакомых, а также приемные дни, то есть вечера, на которые собиралось, как всегда у нас, пестрое общество: чиновный мир, военные, крупные капиталисты и интеллигенция, как теперь говорят. И со всеми я знакомился, все обращались со мной очень любезно и внимательно. Многие обменивались со мной визитными карточками и просили к себе.

Но везде, поговорив со мною об Англии, преимущественно о Лондоне, все спрашивали о вас с необыкновенным интересом. Я не приготовился к подобным вопросам и сначала так оробел, что просто… Не сердитесь на меня, голубчик Александр Иванович, отказался от вас… Говорю: «Помилуйте, я коммерческий человек, где мне с такими людьми знаться, как он». Боюсь и имя-то громко сказать. Все улыбались и отходили в сторону, наконец и господин Р. начал меня ободрять наедине: «Что вы, Иван Иванович, не потешите этих господ? Им интересно от вас слышать о нашем изгнаннике; вы, верно, боитесь шпионов, так будьте покойны, эти господа их сами боятся; ведь сознайтесь, Иван Иванович, вы знаете Герцена? Ну, не лукавьте хоть со мной», – говорил он убедительно.

И я сознался ему, только под большим секретом. Потом поехал домой и один подумал еще, что делаю величайшую глупость, что тут нет ничего опасного. На следующий день, не помню, у кого это было, я сознался, что знаю вас, даже коротко знаю. Что тогда стало – и не знаю, как рассказать, – говорил Савич, одушевляясь всё более: – все подходили ко мне, человека по три зараз, не более, вероятно, чтоб меня не пугать. «Милый Иван Иванович, скажите, как он смотрит, доступен?» – говорил один. – «Очень просто себя держит, – отвечаю, – принимает очень радушно, как истинный русский». – «Ах, Иван Иванович! – говорит другой. – Как вы счастливы, как бы охотно с вами поменялся; и вы видите его, когда хотите?..» – «И мне бы не безвыгодно поменяться», – отвечаю с почтительной улыбкой.

Другой, еще важнее, подходит и, похлопывая меня по плечу, говорит: «Вы знаете ли, кто Герцен, милый Иван Иванович?» – «Кажется, надворный советник», – говорю я робко. – «Великий человек!» – шепнул он мне.

И все стали меня приглашать наперерыв, и везде только об вас и разговору; меня на руках носили, и всё из-за вас, дорогой Александр Иванович. Ну, и наслушался я там диковинных анекдотов о вас! Пожалуй, вы не поверите, а всё это истина.

– Что же такое? – спросил Огарев.

– Много рассказывали, много изумительного, – сказал Савич. – Говорили, например, что было приказано не расследовать некоторые дела, неправильный ход которых был обличен в «Колоколе». Верите ли вы этому? А между тем это правда! Дело князя Кочубея с управляющим, в которого князь выстрелил, наделало много шума, с тех пор как подробный рассказ этого дела появился в печати. Все удивляются, что в Лондоне известно то, о чем в Петербурге еще не слыхали.

Незнакомые ваши друзья и почитатели просили меня передать вам на память от них некоторые безделицы, долженствующие напоминать вам родину: серебряный лапоть (пепельницу), золотой бурачок для марок – последний, кажется, от Кокорева, который тоже восхищен вашей деятельностью; чернильницу из серого мрамора, большую вазу из горного сибирского кристалла47. Каково! – вскричал Савич. – «Поднесите ему эту чернильницу от русских, гордящихся им, – говорили мне, отдавая ее. – Скажите ему, что в административных сферах говорят об освобождении крестьян, это его порадует, и в этой важной мере есть и его участие», – продолжал Савич. – Я не даром ездил в Петербург, дела делами, а ведь я бы ни за что не поверил всему этому, если б сам не был очевидцем. – И говоря это, Савич поднялся на цыпочки. – Говорят, – продолжал он, – что лица, занимающие высокие посты и пользующиеся большим доверием государя, испросили у его величества позволение получать «Колокол», в котором находятся иногда нужные для них сведения, и государь не раз разрешал эти просьбы.

В числе желающих получать «Колокол» для служебной пользы был между прочими мой дядя Павел Алексеевич (младший), тогда московский генерал-губернатор; государь согласился на это его желание.

Раз странный случай произошел у дяди за обедом, на котором присутствовало много посторонних лиц. Какой-то господин (по-видимому, отчаянный катковист) стал громко нападать на Герцена и Огарева. Наблюдая его неприличную выходку, Тучков сказал: «Я не знаю Герцена, что же касается Огарева, то я бы вас просил не говорить о нем в таких выражениях в моем присутствии, потому что он мне племянник». Урок был хорош, господин этот никогда более не возобновлял подобного разговора.

Мой дядя был прямой, откровенный человек. Он любил государя Александра Николаевича и относился к нему с полной искренностью. Перед назначением в Москву царь хотел назначить дядю в Варшаву, но тот убедительно просил его величество избавить его от этого высокого поста.

– Моя мать была полька, – говорил Тучков, – там я буду чувствовать себя в ложном положении, государь; лучше желаю служить вам в России, где вы назначите.

В эпоху, о которой я говорю, Герцена навестил сын Свербеева. Свербеев приезжал с женой, дочерью декабриста Трубецкого. Декабристы были тронуты тем, что Герцен первый заговорил о них. Дети их стали приезжать к Герцену из чувства признательности, а из самих декабристов Герцен видел, кажется, только князя Волконского в Париже, не помню в каком году, только слышала, что они показались друг другу очень симпатичными.

Вскоре после посещения Свербеева был у нас Николай Михайлович Щепкин, и потому я не могу вспомнить, который из них рассказывал Герцену странный случай, бывший с Михаилом Семеновичем.

Дирекция Московского театра поручила Щепкину получить в Петербурге следующие ей деньги от казны. Приехав в Питер, Щепкин не замедлил заняться данным ему поручением, но недели проходили за неделями, а денег он не получал. Ему назначали дни, часы, он аккуратно являлся, но администрация придиралась к какой-нибудь неисполненной формальности, чтобы остановить следуемую уплату.

Щепкину наскучило проводить время так бесцельно; он потерял терпенье и сказал наконец: «Если я завтра опять не получу денег, то мне остается только обратиться в “Колокол” и ехать обратно в Москву». Важный чиновник, выслушав это заявление, просил его очень мягко не делать этого, уверяя, что завтра же деньги будут получены. Щепкин не верил этому обещанию, слышанному им столько раз; однако на другой день в назначенный час он все-таки явился и, к своему великому удивлению, тотчас получил все деньги.

Я слышала много таких рассказов, но бльшую часть из них перезабыла.

Когда минул год нашему пребыванию в Лондоне (весной 1857 года), Огарев получил через русское посольство вызов в Россию. На эту бумагу он отвечал статьей в своей газете, говоря, что остается за границей, потому что чувствует, что может приносить более пользы своему отечеству оттуда, чем находясь в пределах империи. Полгода спустя мы прочли в русских газетах, что Огарев изгоняется из пределов России навсегда.