Время наступает - Владимир Свержин

В пятницу, когда Валтасар прилюдно объявил о том, что эбору могут без помех молиться своему богу, устоявшееся положение рухнуло в один миг. Эбореи не желали более расставаться с золотом и презрительно глядели на храмовых служек, глумливо напоминая, что их бог оказался сильнее Мардука. Об этом судачили весь субботний день, и не только об этом. Еще и о том, что ныне всякий житель Вавилона обязан отдавать одну монету из заработанных двадцати на приношение богам, а эбору – нет. То, что ныне чужестранный народ вольно тратился на жертвы для своего бога, не интересовало никого. Они и раньше это делали, но тайно. Теперь же всякий житель столицы, от богатого торговца до последнего нищего, почувствовал, что у него коварно из-за пазухи похитили едва ли не последнюю монету.

Народ заволновался и возроптал. А вскоре после этого по городу пополз новый слух: в храме Мардука дракон, покоящийся у ног великого Бога, открыл глаза и требует кровавой жертвы. Это известие было горящей соломинкой, воспламенившей целый воз.

Взбудораженный народ, кто с кинжалом, кто с палкой, кто просто с каменьями, вывалил на улицы, спеша ворваться в дома эбореев и пролить требуемую зубастым служителем Мардука кровь.

Любому мальцу в Вавилоне было ведомо, что Мардук повелел охранять Врата Бога своему ручному дракону Мушхушу, порожденному когда-то злобной Тиамат, но пощаженному милостивым победителем чудовищ. Когда город жил спокойной размеренной жизнью, грозный Мушхуш дремал в пещере неподалеку от Вавилона, просыпаясь лишь для того, чтобы вкусить принесенные жрецами яства. Но если городу, а уж тем паче храму Мардука угрожала опасность, дракон спешил продемонстрировать свирепый нрав и сокрушить любого врага.

Судя по тому, что приход Кира не потревожил Мушхуша, опасность столице не угрожала. Зато теперь рубиново-алые глаза золотого изваяния дракона у ног Мардука широко распахнулись, а стало быть, он чуял врага. Слух об этом ширился по городу, наполняя души холодным липким ужасом. Стража у царского дворца поспешила закрыть ворота, а лучники, правда, не менее испуганные, чем прочие горожане – занять места у бойниц. Оставался еще шанс, что, разгромив дома и лавки эбореев, городской люд успокоится и разойдется по домам. А потому почти все царские советники наперебой рекомендовали Валтасару не вмешиваться в проявление божьей воли и лучше выдать разбушевавшейся толпе виновника беспорядков, Даниила.

Намму присутствовал на этом военном совете. Он слушал речи Гауматы, твердившего, что Мардук разгневался на предавшего его царя; Нидинту-Бела, утверждавшего, что в такой обстановке большая часть гарнизона не поднимет оружие против единоверцев в защиту чужаков. Он видел, как за окном на крепостной стене переминаются с ноги на ногу лучники, совершенно не горя желанием пускать стрелы в земляков, а быть может, и родственников. Он понимал, что больше его, пожалуй, ничего не спасет, и, точно камень, подброшенный к небу, он так или иначе обречен упасть вниз. Лишь раз он с благодарностью поглядел на великана-скифа, которого царь тоже почтил вопросом, держать ли оборону или отдать мятежным горожанам то, что они требуют. Кархан лишь покачал головой и ответил коротко: «Меч и плети – сегодня, вино – завтра. Ни с кем не говорить, ничего не давать». Намму был ему благодарен, но мысли его сейчас были далеко от царского дворца, в доме у ворот Иштар. Он понимал, что ни стены, ни вооруженные рабы-нубийцы не смогут остановить разбушевавшихся мародеров. «Лишь бог всесилен, – твердил он себе. – Он – начало жизни, и он – ее конец, и никто не в силах преступить незримого предела, им положенного. Если суждено выжить…»

– А что ты скажешь, Даниил? – Валтасар обратил к пророку усталый взгляд. Намму усмехнулся или, вернее, скривил уголки губ, точно удивляясь страхам царедворцев.

– Велите открыть ворота, мой государь, я пойду.

Правда – тяжелое бремя для государя, и непосильное для его народа.

Гай Юлий Цезарь

В зале царского совета повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь жужжанием назойливых мух, которым от века нет дела ни до высокого титула, ни до божественного вдохновения.

– Ты что же, желаешь идти к черни? – будто сомневаясь в услышанных словах, переспросил Валтасар. – Сам?!

Меньше всего в этот миг Намму желал оказаться нос к носу с разъяренной голытьбой, жаждущей крови. Тем более что количество носов там, у стен дворца, неизмеримо превышало возможные для драки или для бегства пределы. Но иного пути, по сути, не представлялось. Не нужно было слыть пророком, чтобы догадаться, какую жертву потребует Мардук устами своего Верховного жреца в обмен на успокоение божественного гнева. Даниил искоса поглядел на лицо Гауматы. Тот ухмылялся, не желая даже легким флером скрывать торжество победителя. Однако не зря же говорил старик Абодар, замазывая сыну синяки и ссадины после очередной уличной драки: «Запомни, мальчик, кто сражается, тот не побежден. Если драка неизбежна – бей первым!»

– Я пойду! – повторил Намму, поднимаясь с места. – Если то будет угодно тебе, государь, позволь Кархану сопроводить меня.

– Пусть будет так, – утвердительно склонил чело Валтасар. – Желаешь ли ты еще чего-либо… – царь помедлил, – перед смертью?

Даниила невольно передернула мелкая, не поддающаяся усилию воли дрожь. Он и прежде не ждал, что по ту сторону жизненного предела его встретят как дорогого гостя. Теперь же над посмертным обиталищем духов для него и вовсе красовалась непроницаемая мгла. Эта неизвестность отчего-то пугала его не меньше, а то и больше всех напророченных жрецами мук. Что бы ни было уже произнесено, невысказанное казалось еще страшнее.

– Я бы хотел молвить слово, – проговорил Намму. – Ибо кто нынче беснуется у врат дворца твоего, о великий государь, как не слепцы, узревшие нынче впервые солнечный лик? От этого сияния, от света истины пришли они в испуг и опьянены ужасом души их. Если Господь даст силы речам моим, то преисполнятся покоем ныне алчущие крови. А нет – не моя сила, но божья свершит суд быстрый и праведный.

– Что ж, – выслушав речь Даниила, печально вздохнул Валтасар. – Пусть ваш ЙаХаВа поможет тебе, как делал это до сих пор. Ступай, – он поманил пальцем Кархана, – сопроводи его.

Фиолетовые, красные, желтые круги плыли, расходясь и сливаясь воедино, перед глазами Намму. Он чувствовал, как ноги его подгибаются, и лишь усилием воли заставлял их переступать со ступеньки на ступеньку. Сердце, ощущавшее холодное дыхание последнего часа, стучало и рвалось наружу, желая выпорхнуть птицей из груди и улететь подальше от постылой клетки ребер.

– Послушай, Даниил, – раздался совсем рядом густой, словно навар, именуемый хаш, шепот Кархана. – Я могу спасти тебя. Я знаю, где здесь подземный ход. Я дам тебе денег, ты выберешься из города, доберешься до Наппура. Я скажу тебе, кого там спросить. Тебя надежно спрячут. – Кархан шептал скороговоркой, непривычной для молчаливого скифа.

– Ты спасешь меня? – Глаза Намму расширились от удивления и радости. – Правда?

Он порывисто сглотнул, пытаясь загнать обратно в горло слова, просившиеся наружу. Тщетно, их было не удержать.